Марина Струк - Обрученные судьбой
— Не бойся, Касенька! Не бойся! — кричал Лешко, стегая лошадь, что хрипела и ворочала глазами от страха, косясь на волков. Вскоре хищники разделились — двое отстали немного, а трое ускорили темп, чтобы прыгнуть сбоку прямо на лошадиный бок, вгрызаясь в него зубами.
— Сумеешь подбить тех, что позади? — крикнул Лешко, и Ксении пришлось забыть про свой страх, достать самострел, спрятанный в ногах. Стрелять из движущихся саней было трудно, но ей удалось сбить стрелой одного из волков, что были позади, и того, что прыгнул на лошадь, целясь ей в шею своими острыми зубами. А потом все же едва не потеряла голову от страха, когда вдруг в ее сторону прыгнула темная тень, завизжала не своим голосом. Она даже не поняла, как это случилось, но волк вцепился зубами не в нее, а в рукав кожуха Лешко, который успел накрыть голову Ксении своей рукой, отводя ее из-под удара и буквально рычал ныне от боли и ярости, когда острые челюсти, прорвавшись через толстую овчину, вцеплялись в кожу, впивались в мышцы.
Роговский быстро тогда вложил в пальцы Ксении вожжи, заставил сжать их с силой, иначе не удержать было мчащиеся по снежной дороге сани, а сам, достав на ощупь нож из голенища сапога, всадил его волку в шею. Остальные два волка предпочли замедлить ход, а потом и вовсе отстать от саней.
Ксения еще долго гнала лошадь вперед, боясь очередного нападения, пока не заметила, что Лешко как-то странно пошатывается рядом с ней. Рукав его кожуха так потемнел от крови, это было заметно даже в сумерках, что у Ксении сжалось сердце от испуга. Она свернула с дороги, едва заметила нужный ей поворот при въезде в лес, что служил границей между землями Ежи и Эльжбеты, направляясь в сторожку. Даже не глядя на Лешко, по какому-то наитию она поняла, что не довезет его до деревни пана Смирца, а уж до двора тем более. А в сторожке всегда есть и дрова, значит, тепло, и полотно, значит, будет чем перевязать.
— Хорошо цапнул, — усмехнулся позднее Лешко, когда она, затянув на руке повыше укуса тонкий шнур из полотна, перевязала его рану. Он был обнажен по пояс — рубаха чуть ли на половину пропитанная кровью и его жупан валялись на полу — и дрожал то ли от холода (несмотря на то, что Ксения после растопила очаг, в сторожке было неимоверно холодно), то ли от пережитого. Да и сама Ксения тряслась, как осиновый лист, только сейчас осознав, насколько им повезло.
— Видать, вожак их меня. Видела, как они ушли после того, как тот сдох, — Лешко улыбнулся ей, но улыбка вышла криво, да и бледность выдавала, что ему вовсе не до веселья ныне. Потом он вдруг отстранился от нее. — Пойду я нынче снега потоплю да огонь пошибче разведу. Моя очередь за тобой ходить.
После, смыв кровь с лица (верно, волка кровь попала на лоб и на щеку), закутавшись в кожух, Ксения пыталась уснуть на широкой лавке, что стояла под окном маленькой сторожки. Лешко смотрел за огнем, подкидывая дрова, то и дело поправляя волчью шкуру, что накинул прямо на голые плечи, и то и дело соскальзывала. Она сама не поняла, как произошло то, что случилось потом.
То ли она сама позвала его, то ли он сам поднялся с кожуха, расстеленного на полу перед очагом и шагнул к ней. Но вдруг она осознала, что вцепляется в его голые плечи, проводит рукой по его мощной спине, уступая страсти его поцелуев. Целуя, он стянул с ее плеч рубаху (шнуровку она сама стянула, еще укладываясь спать), подставляя холоду ее обнаженную кожу, а потом стал покрывать торопливыми поцелуями ее шею и плечи.
А потом мужская ладонь легла на ее обнаженную грудь, и странное ощущение неправильности всего происходящего ныне заставило Ксению замереть под руками и губами Лешко. Чужие руки, чужие губы, чужой запах… И даже волосы, которые в тот момент ласкали ее пальцы, были чужими — не такими мягкими, не такими… не Владислава…
Лешко остановился тут же, как почувствовал ее неприятие, ее холод. Поднял голову и взглянул в ее глаза, блестевшие от невыплаканных слез в скудном свете, идущем от очага.
— Я не могу… не могу, — прошептала она, закрывая веки, пряча от него свои слезы.
— Не можешь? Не можешь?! — переспросил Лешко, и она вся сжалась виновато от тона его голоса. — Кому верность все хранишь, Кася? Мертвяку хранишь? Так ему все едино ныне мертвяку-то! Гниет себе в земле, и нет ему дела до твоей верности!
— Прекрати! — прошипела она, обжигая яростью, которая сверкнула в ее глазах при его словах. — Что ты ведаешь-то? Что ведаешь о жизни моей?
— То, что ты губишь ее, жизнь твою! — он встряхнул ее с силой. Пряди волос, выбившиеся из косы, упали на нее лицо. — Неужто не понимаешь того? С мертвяком венчаны не бывают девицы, Кася. Он мертв, его нет более, а ты жива и жить должна, понимаешь? Ради себя, не только ради сына.
И после этих слов Ксения разрыдалась в голос, грудь горела огнем, словно там, где было ее сердце, образовалась горящая дыра. Нет, это неправда, он жив, жив, хотелось крикнуть ей в голос, но она не могла, только губы кусала в кровь, прижалась к Лешко, когда он обнял ее, накрыл ее плечи соскользнувшим кожухом, укрывая от холода. Он знал, что так и должно быть, ведь сам прошел когда-то через это. Сам отрицал очевидное долгие годы, отказываясь принять тот факт, что его жена мертва, погибла в тот день вместе с детками. Сам не мог открыть свою душу для кого-то другого. И точно так же сам рыдал в голос, как баба, повторяя: «Это неправда, она жива! Жива!»
Это было своего рода очищение, эти слезы, рвущие ныне это маленькое сокровище в его руках. После этого очищения придет осознание, что надо жить далее, оставляя мертвякам прошлое, не воскрешая в памяти былые дни. Он подождет, думал Лешко, качая в своих объятиях уснувшую после долгих рыданий Касю (нет, Касеньку!). Все непременно случится. Звери не сразу приручаются, а постепенно привыкают к человеку. Вот так и он подождет. Она привыкнет… непременно привыкнет.
Утром, уже когда было все готово к отъезду из сторожки, Лешко поймал руку Ксении, которая старалась не смотреть ему в глаза, сгорая от стыда за то, что было ночью. И за то, что едва не случилось.
— Ты никому не говори, Кася, об этой ночи. Ничего же не было, верно? А коли мы не скажем, никто и не проведает, где мы ночью были. Пани Эльжбета думать будет, что мы до двора доехали, а Збыня решит, что у пани вдовы остались, не решились ехать в ночь. И сама не думай шибко о том, что тут было. Это просто исступление ума было сродни. У каждого, кто в глаза смерти глядел, то может быть, вот и тебя не миновало.
— А тебя? — решилась спросить Ксения, растерянная от вида его искренней улыбки, так преобразившей его суровые черты.
— А у меня это исступление давно, Кася. Как тебе в очи глянул, так и нашло на меня. Нет, не отводи глаз своих, посмотри на меня. Я, Кася, хочу мужем твоим стать венчанным. Ради тебя даже веру твою приму, поменяю костел и ксендза на церкву твою и попа. Не качай головой, никто не нудит тебя ответа дать нынче же. Просто знай, что я в любой день готов встать подле тебя, руку твою взять в свою. И ждать готов того хоть до скончания лет. Думай, Кася, думай! А пока не надумала, вот моя рука, что отныне я буду подле тебя как брат твой пусть и не с братскими мыслями в голове.
