Прах и пепел - Владимир Владимирович Чубуков
Господи! Господи! – не то молился, не то вопил от беспредельного ужаса я, сгусток беззащитной пустоты, еще мыслящий, но уже утративший имя и форму, постепенно теряющий остатки разума.
Имя
Я точно знаю: родители приготовили для меня несколько имен. Собирались выбрать одно. Колебались долго, спорили, все откладывали решение. Сошлись же на том, что дадут имя, как только я рожусь. Увидят меня – так сразу и поймут, как меня назвать. Первое впечатление, которое я, новорожденная, на них произведу, станет решающим, определит выбор.
В том, что я – дочь, они не сомневались. Поэтому и я не сомневаюсь, считаю себя их дочерью, а не сыном. Хотя в чем разница меж сыновьями и дочерьми, мне пока не ясно. Но это ничего, потом узнаю.
Сейчас, покуда не родилась, я ничего не вижу, зато многое слышу и чувствую, а что-то как бы припоминаю через кровь, правда, понятно мне далеко не все. В общих чертах у меня уже сложилась картина мира – мира вокруг моих родителей. Интересно будет сравнить, когда, наконец, увижу его, насколько совпадает он с тем, что я о нем навоображала. Надеюсь, отличий будет не так уж много.
Я умерла во время родов. Извлекли меня на свет уже мертвой. И то, что я увидела, выйдя из маминой утробы, – вот вопрос: увидела или только воображала? Мертвые, они вообще могут видеть? Загадка. Когда встречу какого-нибудь мертвеца, надо не забыть спросить об этом.
Каким-то образом я могла чувствовать происходящее со мной. Не знаю, что это было за чувство, может быть, то самое воображение, которое до сих пор заменяло мне зрение? Возможно ведь, все наоборот: не воображение служит заменой для зрения, когда с ним что-то не так, а зрение – замена для воображения. Может быть, по-настоящему мы, люди, должны пользоваться только воображением, через него видеть мир и друг друга, но оно часто страдает от каких-то своих болезней, поэтому мы и пользуемся зрением – во избежание нелепостей, которые неизбежны, когда доверяешь нездоровому воображению. Впрочем, у зрения ведь тоже свои болезни, поэтому и с ним надо быть осторожным. Я, правда, так и не узнала, что оно такое – зрение? Каково это – видеть глазами?
Я могла слышать мысли окружавших меня людей, видевших мир, и тем самым тоже как бы видеть его, точнее, воссоздавать с помощью воображения, по тем следам, которыми наследил мир внутри зрячих.
Меня отнесли сквозь холод, обвитый шипящим ветром, вдоль волокон которого летели мелкие кусочки воды. Над головой человека, что держал меня, пронесло ветром скомканную птицу. Я успела послать ей свое приветствие, но птица не ответила. Она все-таки была живой и, похоже, считала ниже своего достоинства разговаривать с мертвецами.
Внутри моей мамы, в ее сердцевине, стояла сейчас пустота; что, если эта птица летела к ней, чтобы поселиться там вместо меня? Не знаю, устраивают ли птицы гнезда себе в материнских утробах, после того как матери рожают детей, и место освобождается, но, мне кажется, такое вполне возможно.
Место, куда меня принесли из роддома, называлось моргом. Я примерно знала, что это. Морг – это посольство страны мертвых в стране живых. Само слово «морг» означает моргнувшие и уже не выморгнувшие глаза, навсегда скрытые за сомкнутыми веками.
Человек, который нес меня, думал было – я слышала его мысли, не слишком отчетливые, но различимые – отнести меня на помойку и бросить в мусорный бак, но передумал и принес в морг, благо тот был недалеко от роддома.
В морге лежал на столе пожилой труп одинокого никому не нужного человека, таких называют «бомжи». Бомж. Как же это красиво звучит! Как бы удар колокола – бом! – и следом такой звук вжикнувшего механизма – ж-ж-ж!
Бом-ж-ж-ж!
Я приветствовала труп бомжа, но тот не ответил. Мне стало даже обидно. Ладно, птица не отвечала мне, она живая и поэтому вправе игнорировать мертвых, но этот что?! Тоже ведь мертв, как и я.
Впрочем, обида тут же ушла. Было интересно, что сейчас произойдет? Наверное, что-то неожиданное, что-то чрезвычайно важное.
О, так и есть! Творилось нечто чудесное.
Бомж был раскрыт, в его чреве поселилась пустота на месте удаленных внутренностей. В эту утробную пустоту меня и положили, так что пустоте пришлось потесниться. Створки вскрытого живота сомкнулись надо мной, их края скрепила нить, и я стала кладом, спрятанным в утробе мертвого бомжа. Так неожиданно и здорово! Как говорила моя мама в моменты особенного восторга: что за прелесть!
Вселившись в труп бомжа, я тут же узнала, как его зовут: Георгий Леонидович Двигун. Откуда узнала, я и сама не поняла, он ведь молчал, еще не заговаривал со мной. Наверное, так оно всегда и происходит, когда мертвых младенцев прячут внутри мертвых старцев, – знания из большого трупа сами лезут в маленький труп. Знания – это ведь такие назойливые существа, которым всегда хочется распространяться, перескакивать с одного носителя на другой, вот они и пролезают в малейшие щели, просачиваются сквозь поры, везде находят лазейки.
Я узнала, что Георгий Леонидович Двигун существовал без всяких родственников, его труп был невостребован, поэтому его решили похоронить с добавкой меня, о чем никто и знать не знал, кроме человека, принесшего меня из роддома, а также человека, обитавшего в морге, и самого Георгия Леонидовича Двигуна.
Там еще было какое-то странное существо, которое я никак не могла вообразить, но мысли о котором уловила, когда они витали вокруг головы человека, обитавшего в морге. Он звал это странное существо Экономией. Ее имя мне уже доводилось слышать от мамы, когда она, беременная мною, разговаривала с кем-то. Так вот, эта Экономия велела человеку, обитавшему в морге, вложить меня в труп бомжа, а человек морга, повинуясь Экономии, так и сделал.
Я поблагодарила Экономию за то, что она придумала, как поступить со мной. И прибавила, что извиняюсь: зря я не поприветствовала ее, когда внесли меня в морг. Но это по неведению, я ведь просто не заметила ее присутствия. Да и сейчас, честно говоря, все никак не могу ее заметить, лишь догадываюсь о ней по тем мыслям, что мне передались от человека, обитающего в морге.
Экономия ничего не ответила. Впрочем, я уже начала привыкать к тому, что меня игнорируют.
И вдруг Георгий Леонидович Двигун заговорил со мной. Он спросил:
– Тебя как зовут?
– У меня нет имени, назвать меня не успели, я слишком рано умерла, – отвечала я.
Наш разговор происходил без слов, но и мыслями наши реплики тоже не назовешь. Наверное, то были сигналы посмертного рода – не слова, не мысли, но какое-то специальное трупное общение.
– Нет имени! – ухмыльнулся он, и непонятно было: то ли он зол на то, что у меня нет имени, то ли этому рад. Продолжал: – А вот у меня имен много…
– Я знаю, – вставила я, – вас зовут Георгий Леонидович Двигун. Целых три имени! – я говорила это с почтительной завистью.
Он уловил мою зависть, сказал самодовольно:
– Завидуешь, сучка мелкая, да? И правильно. Завидуй.
– Я не сучка, – сказала я, обидевшись, и тут же попыталась пошутить, возможно, неудачно: – Су́чка – это самка сучка́, и растут они на одном дереве, а я не от дерева отломилась, я от мамы родилась.
– Больно говорливая, – зло сказал он; похоже, моя дурацкая шутка только раздражила его. – Нет имени, значит, помалкивай. Когда спрошу, тогда и будешь трендеть. Ты, падла, свое место знать должна. Ясно?
Я промолчала.
– Ясно? Я тебя
