Особняк покинутых холстов - Валерий Александрович Пушной

его положение. Но понимал и то, что оно даже с ответами оставалось тяжелым. Показать императрицу ведьмой на своей картине — это все равно, что поднять на государыню руку, учинить бунт против монаршей воли. Такое прощению не подлежит. Вероятно, сейчас государыня была крайне недовольна собой, что когда-то подписала указ о запрете смертной казни и не оставила там лазейки для исключительных случаев, каким был случай с Хаюрдо. А гофмалер уже в тот момент, когда писал картину и когда вешал ее на стену в большом зале дворца, сам для себя решил, что надеяться на снисхождение не станет. Посему отвечать императрице на вопросы, верно вымаливать прощение было унизительно для него, просто недопустимо. Сейчас, сидя на грязном полу на пучке соломы, прокручивая все в голове, он не сомневался, что конец наступит скоро. Убежденности в этом ему прибавляло то, что вместе с ним в темницу бросили сопровождавших его гвардейцев. Они не постигали за что. А он не хотел говорить им. Хотя для него ответ был очевиден. За то, что они, сопровождая его, невольно стали соучастниками и свидетелями его конца, ибо никто не должен знать, куда он исчез и что с ним стало. Его имя должно быть стерто из памяти людей и навсегда забыто. Это было печально, но так распорядилась судьба. Разумеется, он мог бы не рисовать картину ведьмы и долго еще процветать при дворе. Но сделал это, потому что иначе не мог. Обида на императрицу была настолько сильной, что заслонила все другие чувства. Из его сердца безжалостно вырвали любовь. И вот теперь они сидят в одной темнице с гвардейцем, которому волей судьбы, и даже не судьбы, а императрицы Елизаветы Петровны, досталась его мучительная любовь. И этот гвардеец ныне разделит с ним одну долю. Возможно, гвардеец еще на что-то надеется. Потому переубеждать его не стоит. Надежда хоть на какое-то время поддержит его. Хаюрдо глубоко вздохнул и прикрыл глаза. Долго ли ждать осталось? И как быстро все произойдет? Он собрал себя в кулак.

Через несколько часов с них сорвали одежды, вывели во двор, где уже было подготовлено пять дощатых настилов, возле которых стояли надзиратели с кнутами в руках. Гвардейцев и Хаюрдо разложили на досках, и началось бичевание кнутом. Секли безжалостно, с оттяжкой. Продолжительно, не считали ударов. Когда бичевание завершилось, все лежали без чувств. Их перетащили в темницу. Один гвардеец был уже мертв, второй умер по истечении часа, двое умерли ночью. И только Хаюрдо дотянул до следующего дня. Открыл глаза, посмотрел просветленным взглядом в потолок и сделал последний выдох.

Тем же днем написанные гофмалером портреты начали оживать. Монахиня оказалась права. Образ гофмалера сошел с холста, исчезнувшего из каморки кучера, и продолжил жизнь Хаюрдо. Но, понимая, что, если он объявится живым, его немедленно схватят, он длительное время тщательно скрывался, чтобы Елизавета Петровна, Пётр Фёдорович, Екатерина не усомнились в смерти гофмалера. А дальше все складывалось, как предсказала монахиня. Долгая жизнь все больше утомляла, давила на него тяжелым грузом. Портреты писал все реже, потому что образы оживали, а холсты в рамах переносились в то место, которое он сам определил для них. Со временем их скопилось немало. И это стало еще одной причиной, из-за которой он все чаще переходил к рисованию в других жанрах и стилях. Но портреты подписывал своим именем, а полотна в других жанрах и стилях — другими именами, которые одномоментно приходили на ум, иногда просто отцифровывал. Все потому, что несколько раз столкнулся с абсолютным недоверием любителей живописи подписям его именем. Все были убеждены, что подписи подделаны, никто даже не пытался поверить в их подлинность. Его осмеивали, обзывали, работы оплевывали. Он начинал прятаться за другие имена, как в скорлупу. Часто вспоминал детство, и оно, несмотря на всю тяжесть крепостничества, представлялось ему самым счастливым. А однажды на ум пришло написать свой портрет того времени, когда был еще крепостным гофмалером, когда его картинами восторгался его барин и дал ему имя Хаюрдо. Написал и отправил свой молодой образ жить среди людей параллельно самому себе. Сделал это для того, чтобы не чувствовать себя одиноким, но более для того, чтобы поиздеваться над теми, кто смеялся над ним. Не хотят в нем узнавать маститого мастера — пусть мозги им промывает молодой гофмалер. Тем временем его все больше напрягала бессмысленность существования. Менялась жизнь, круговорот событий тащил куда-то. Но Хаюрдо не понимал, зачем он здесь и как выбраться из этого коловращения. Иногда приходило в голову, что где-то могут быть потомки отрока, о котором в свое время говорила монахиня, но годы все дальше уносились от тех событий, жизнь все сильнее становилась непредсказуемой. Никогда он не думал о себе как об ожившем портрете Хаюрдо, нет, он и был Хаюрдо. Именно тот, которого бичевали кнутом во дворе крепости и засекли насмерть. Он до сих пор на себе ощущал кровавые полосы от фола и крекера кнута. Чувствовал, как умирал. И чувствовал, как вновь ожил. Помнил, как потом рано утром тайком пробрался к родовому гнезду гвардейского офицера, намереваясь увидеть вдову гвардейца, бывшую фрейлину императрицы и свою любовь. Но не увидел. Уже намного позже сообразил, что и не мог увидеть, ибо убежден был, что образ гвардейца сошел с холста, подаренного офицеру, и, без сомнения, опасаясь, чтобы его вновь не схватили, куда-то тайно с выправленными паспортами скрылся с женой. Ибо никто не должен знать, что гвардеец остался жить в образе своего портрета.

Хаюрдо стал искать их. Ему повезло. Покинув столичный град, он после долгих мытарств очутился в небольшом городке по дороге в Москву и там как-то на окраине случайно увидел жену гвардейца. Стал отслеживать. Узнал, где они живут, что у них уже есть дети. Но увидеть детей ему не удалось. Затем покинул городок и несколько лет, выправляя паспорта, мотался, куда вели ноги. Когда вновь появился в этом городке, выяснил, что с женой гвардейца случилось именно так, как говорила монахиня. От нее оторвали старшего отрока и отправили в неизвестном направлении. Ей оставалось искать утешения в остальных своих детях. Но муж был груб, жесток и безжалостен к ней. И она стала чахнуть. А скоро потихоньку убралась. Похоронили ее без почестей в какой-то глуши на дальнем заброшенном кладбище, на могиле поставили неприметный крест. Муж после похорон никогда здесь не появлялся и детям запретил бывать. И только живой образ с портрета Хаюрдо, покидая холст, первое время по ночам приходил на