Особняк покинутых холстов - Валерий Александрович Пушной
— Хотя бы скажите, куда везете? — глухо раздалось из мешка на голове.
— Не велено разговаривать! — оборвал его один из надзирателей и дернул за повод его лошадь, подгоняя.
— Тебе не велено, — откликнулся гофмалер, чуть пригибаясь к шее лошади и сжимая коленями крылья седла, чтобы удержаться в нем. — А мне запрета не было. Хотя можешь не говорить, без того ясно: надзиратели не знают никакой другой дороги, кроме дороги, ведущей в крепость.
— Не велено говорить! — прикрикнул второй надзиратель, вплотную приближаясь к его лошади, точно хотел прокричать гофмалеру на ухо.
— Да ты ничего не сказал еще, — снова отозвался Хаюрдо. Помолчал. И вновь открыл рот. Как будто нарочно выводил из себя надзирателей. — Я понял, что меня сопровождают гвардейцы. Сколько их?
— Не велено разговаривать! — с яростью взвизгнул первый надзиратель и поднял на дыбы свою лошадь.
Гвардеец с письмом императрицы ехал верхом позади, смотрел в согнутую спину гофмалеру, которую на треть прикрывал мешок, и думал в эти минуты, как изменчива судьба человека: может вознести над всеми и прославить, а может опустить ниже всех и заковать в железо. Хотелось бы узнать, что уготовано для Хаюрдо. Под мундиром собственноручное послание государыни, но заглянуть в него нельзя. Да и зачем заглядывать? Ему безразлична судьба Хаюрдо. Монахиня, бесспорно, все напутала, предрекая связь всей его жизни с жизнью гофмалера. Чует он, что жизнь у Хаюрдо будет не очень длинной, ведь сейчас его сопровождают в крепостную темницу. А оттуда, как водится, не все выходят своими ногами, чаще всего вывозят ногами вперед. Правда, в настоящий момент связь между ними имеется. Он — в числе сопровождающих гофмалера. И своей быстрой кончины не предвидит. Еще более воспрянув от этих мыслей, гвардеец неожиданно для себя выдохнул:
— Запрещено! Запрещено! — и вздрогнул от собственного голоса, испуганно зыркнул по сторонам. Получалось, что он ослушался государыни, заговорив вдруг. Теперь готов был собственным кулаком заткнуть рот, но было уже поздно — слова не воротишь. Как так могло получиться, кто его потянул за язык? Наваждение какое-то.
Хаюрдо выпрямил спину, услышав его голос. И из-под мешка прозвучало:
— Это ты, гвардеец? Ну что ж, все не так одиноко трястись в седле, когда знаешь, что провожает тебя тот, кому недавно написал портрет. Я не обижаюсь на тебя. Ты исполняешь волю императрицы. Но вот что странно. Почему именно тебя она определила в сопровождение? — умолк, оставив вопрос повиснуть в воздухе.
Впрочем, гвардеец был убежден, что ответ на него очевиден, а именно: потому что государыня ему доверяет. Гофмалер качнулся в седле, пальцы связанных рук за спиной заскребли по задней луке. Затем сжал ногами крылья седла и посоветовал:
— Ты не обижайся на нее, если что будет не так, — произнес таким голосом, будто что-то предчувствовал, или знал наперед, или попросту догадывался о чем-то.
Но гвардеец пропустил это мимо ушей. Его неприятно затронуло лишь то, что гофмалер напомнил о портрете. Не хотелось ему теперь ничего общего иметь с Хаюрдо, тем более чтобы об этом знали другие. Упоминание гофмалера разозлило его настолько, что он готов был немедленно в церкви поставить ему свечку за упокой души. И как жаль, что Хаюрдо еще жив, а его язык не умолкает! Впрочем, весь остальной путь до крепости ехали молча. В крепости их встретила многочисленная гарнизонная стража. Навстречу вышел комендант со своим помощником. Определенно, ждал их, знал, кого должны привезти, и уже, вероятно, имел какие-то распоряжения. Гвардейцы, спрыгнув с лошадей, передали поводья стражникам. Надзиратели, соскочив со своих, ссадили Хаюрдо и мимо стражей подвели к коменданту. Тот молчком приподнял мешок над головой гофмалера, посмотрел ему в лицо и вновь опустил. Надзиратели толкнули Хаюрдо вправо, где в стене была тяжелая дверь, за которой располагались темницы и возле которой вытягивались в стойку караульные. Провели Хаюрдо в эту дверь. Гвардеец с посланием императрицы вынул конверт и шагнул к коменданту. Тот взял письмо, тут же распечатал и углубился в чтение. Несколько раз при этом хмуро посмотрел на гвардейца, стоявшего перед ним. После аккуратно свернул письмо, передал в руки помощнику. Пригладил рукой парик:
— Что скажешь о здравии государыни-матушки, гвардеец?
— Государыня в полном здравии! — охотно и бодро ответил тот.
— Слава богу! Послужим государеву делу! — вздохнул комендант.
— Послужим! — подхватил гвардеец, уверенный, что комендант подразумевает Хаюрдо.
Затем комендант повел взглядом в сторону гарнизонной стражи, громко отдал команду:
— Схватить! Всех!
Гвардейцы не успели взяться за клинки, как их скрутили и повели следом за гофмалером. На их крики никто не реагировал. Бросили в ту же грязную темницу, где уже находился Хаюрдо. Гвардейцы метались от стены к стене, долбили кулаками двери, терялись в догадках, за что очутились тут. И только гофмалер был спокойно сосредоточен — он знал свою вину. Сидел на соломе, привалившись к стене, и молчал, наблюдая метания гвардейцев. И когда к нему обращался кто-нибудь из них, закрывал глаза, не отвечал. Точно так же он не отвечал Елизавете Петровне на ее вопросы. Не верил, что его ответы могли что-то изменить. Предчувствовал конец, его неотвратимость, хотя императрица не сказала, какое наказание определила ему. Очевидно, в тот момент она еще не решила, какую меру наказания определить. Впрочем, в прощение он не верил. Скорее всего, императрица просто выбирала вид наказания, потому что в его случае кара не могла не последовать. Спускать такую выходку, оставлять безнаказанной невозможно. Выбор мог зависеть от его ответов. Он понимал, что отказ отвечать усугублял
