Особняк покинутых холстов - Валерий Александрович Пушной

не была сумасшедшей, — не ему первому она говорила о своих видениях. В голове всплыла фраза монахини, что вся его жизнь будет связана с гофмалером. Вся жизнь. Это было более чем непостижимо. А в те минуты для него особенно страшно. Ибо незадолго до этого внезапно Хаюрдо попал в опалу и исчез, нарисовав для государыни какую-то картину, которую гвардеец не видел. Неожиданно для многих на гофмалера был объявлен розыск. По всем дорогам отправились конные изловить Хаюрдо. Гвардеец ни минуты не сомневался, что гофмалера непременно сыщут и доставят во дворец. Что с тем станется после того, как предстанет пред очи императрицы, можно было только гадать. Но по тому, в какой ярости находилась Елизавета Петровна, мало кто сомневался, что наказания гофмалеру не миновать. Гвардейца в таких обстоятельствах по-настоящему пугало то, каким боком это может коснуться его. Пробирала дрожь, немел язык, тело становилось ватным. Неужто императрица спросит с него за то, что принял от гофмалера в подарок портрет? Знать бы наперед, что Хаюрдо попадет в опалу, — ни за что не принял бы. Однако как можно с него спрашивать за портрет? Ведь гофмалер сказал, что написал холст по воле государыни. А вдруг обманул? Гвардеец до утра был как опущенный в воду. Его напарник, видя это, несколько раз пытался узнать, что нашептала монахиня, но в ответ — одно молчание. Затем несколько дней гвардеец не находил себе места до той поры, пока по дворцу не пронесся сомнительный слушок, что гофмалера схватили и тайно доставили пред очи императрицы. Это был неуверенный придавленный шепот, ибо на самом деле ведать об этом никто не должен был. Тем не менее все притихли, ожидая, чем закончится гнев государыни. Ведь придворные хорошо помнили, как Елизавета Петровна всегда особо выделяла своего гофмалера и ни во что ставила иноземных. Затаил дыхание и гвардеец, помня видение монахини. И как гром среди ясного неба для него прозвучал приказ немедленно явиться ко двору. Он шел по переходам дворца ни жив ни мертв. В голове крутилась лишь одна фраза: «Вот оно, вот оно. Монахиня не обманула». Пытался угадать, как мог государыне оговорить его гофмалер, чтобы она немедля повелела явиться к себе. Ноги дрожали. Перед глазами все плыло. Казалось, все, кто встречался на пути, знали, что государыня сейчас учинит ему допрос, потом разжалует в лучшем случае, а в худшем — страшно подумать. Чудилось, смотрели на него с жалостью и начинали сторониться, чтобы, не дай боже, кто-нибудь не донес государыне об их сочувствии ему. Приблизившись к покоям императрицы, гвардеец увидел у двери кабинета кроме двух караульных еще трех гвардейцев. Сразу мелькнула мысль: а этих-то за что? Их тоже оклеветал гофмалер? А может, гофмалер здесь вовсе ни при чем? И его страхи напрасны? На душе даже стало легче. Возможно, провинился он в чем-то другом. Тогда не так страшно — все-таки не из него одного государыня будет жилы тянуть, не ему одному предстоит обеляться.

— И тебя тоже? — встретили его вопросом. — Не знаешь зачем? И мы не знаем.

Все перевели вопросительные взгляды на караульных. Те молчали, точно набрали в рот воды. Сбившись в кучку, гвардейцы тоже умолкли. Наконец караульный доложил императрице об их прибытии и, выйдя от нее, раскрыл дверь:

— Государыня ждет.

Один за другим четверо вошли. Императрица встала из-за стола, подошла, внимательно глянула каждому в лицо. У гвардейца-молодожена все внутри опустилось, глаза императрицы ему привиделись страшными, он даже зажмурился на мгновение, решив, что это конец. Вот, оказывается, каким бывает конец. Направляясь сюда, думал, что ему будет учинен допрос, но по глазам государыни понял, что никакого допроса не последует, императрица сейчас просто отдаст приказание, и все. И что станется со всеми ними, только ей известно. Елизавета Петровна отступила на шаг:

— Вам поручаю тайное дело, о котором ведать будете только вы четверо. Отныне рты ваши должны быть надолго закрыты. Кто нарушит мою волю, того ждет печальная участь!

У гвардейца в ватных ногах, которых он все предыдущее время под собой не чувствовал, стала появляться твердость. Напрасно боялся, что пришел ему конец. Монахиня ошиблась. Коль в этом ошиблась, значит, и иное все было ее наговором. Императрица говорила дальше:

— Вы должны будете сопроводить в крепость человека, о котором обязаны тут же забыть! На пути нигде не останавливаться, ни с кем разговоров не затевать. Внизу вас ждут лошади. — Повернула голову к внутренней двери в стене, громко произнесла: — Пройдите туда!

За внутренней дверью они попали в комнату со стенами в занавесях и столом с двумя горящими подсвечниками на нем. Увидели стоявшего на коленях человека в простой одежде с мешком на голове и связанными руками за спиной. Позади него топтались два надзирателя крепостной темницы. Особняком от них стояла камер-фрейлина. Будто ничто происходящее ее не касалось, но вместе с тем ничто не ускользало из-под ее контроля. Человека подняли на ноги. Он резко дернулся, подал голос и, согнувшись, тяжелым шагом переступил с ноги на ногу. Гвардеец задержал дыхание, в горле пересохло. Он, несмотря на простую одежду, по голосу узнал гофмалера, ведь не так давно разговаривал с ним, принимая картину в подарок. Однако не подал вида. Словом, не нужно было даже узнавать, ибо без того стало понятно, кто это мог быть. Камер-фрейлина, не произнеся ни слова, сошла с места под шуршание своего платья, намереваясь коснуться рукой занавеси, и в эту минуту из-за двери раздался голос императрицы. Камер-фрейлина резко развернулась, бросилась к ней. Хлопнула дверью. Но скоро вернулась с конвертом под печатью в руке. Подошла к гвардейцу, протянула ему:

— Тебе, гвардеец, государыня поручает передать ее собственноручное послание лично в руки тому, кому указано на конверте.

У гвардейца зашлось сердце. Он скользнул глазами по бумаге, прочитал имя коменданта крепости, мгновенно спрятал конверт. И от переизбытка чувств, что именно ему доверила государыня вручить ее послание, промямлил в ответ что-то невнятное, чем вызвал едва уловимую улыбку на лице камер-фрейлины. Надо сказать, он сразу догадался, что в этом письме распоряжение о судьбе гофмалера. Стало быть, императрица уже окончательно все решила. И совершенно напрасно недавно он боялся оговора гофмалера, дрожал осиновым листом, страшился наказания. Все обошлось как нельзя лучше. Камер-фрейлина взяла со стола один подсвечник и шагнула к дальней стенке, отодвинула плотную занавесь, и гвардейцы увидели в свете мерцающих свечных язычков узкую, слабо различимую дверь. Камер-фрейлина открыла ее, показала кивком головы, чтобы шли за нею. Гвардеец с письмом императрицы пустился следом.