Черная изба - Анна Лунёва
– Допила? Ну теперь ложись, давай веничком пройдемся. Марусь! – Бабка приоткрыла дверь и повысила голос. – Поди сюда, я-то стара уже веником махать!
– Давайте я, – тихо предложила Зарина, забирая у Кати кружку и помогая ей улечься на верхнем полке.
– А ты умеешь? – засомневалась Наталья Степановна. – Тут с понятием надо подходить, а у вас, нерусей, наверное, и бани-то нет.
– Умею, – кивнула Зарина.
Катя услышала плеск, потом зашипели камни, по бане поплыл горячий березовый пар и на время разогнал кумар разлитого по полу омерзительного зелья. Потом на живот легла горячая мокрая тяжесть. Воздух становился все жарче, и Катя не могла не думать о том, что в печке сейчас сгорает ее одежда. Удобные лыжные штаны, уютный свитер, черный пуховик, который в прошлом году подарила мама. В уголках глаз снова стало мокро – хорошо, что в пару и поту этого все равно никто не видит. Наверное, глупо расстраиваться из-за шмоток, когда на кону жизнь, но ведь это тоже часть ее жизни, которую у нее хотят отобрать! И эту часть ей уже никто не вернет.
Зарина сначала гладила ее распаренную кожу душистыми мокрыми ветками, потом начала ритмично похлопывать. От каждого движения веника расходились волны свежего терпкого запаха. Наталья Степановна уселась на нижней скамейке и заговорила что-то в такт хлопкам – Катя разбирала только свое повторяющееся имя и какие-то ласковые слова. В голове нарастал мерный гул, как будто в черепушке плескалось море. Слова сливались с этим гулом, плавно качали Катю на тяжелых волнах, погружали в бездумное, безмысленное состояние. Внезапно она почувствовала резкую острую боль в плече и открыла глаза. Зарина нагнулась к ней, будто бы поправить волосы, и шепнула:
– Не слушайте ее, не надо эти слова поганые слушать!
Легко сказать – не слушать! Навязчивый ритм змеей вползал в сознание, убаюкивал, отключал. В отчаянии Катя начала вспоминать стихотворения, которые учила в школе. Как хорошо, что это у нее никогда не получалось легко. Вспоминалось с усилием, над некоторыми словами приходилось думать, и эти размышления помогали Кате балансировать на поверхности вязкой трясины, куда ее затягивали старухины приговорки.
«Плакала Саша, как лес вырубали…» Повинуясь крепким Зарининым рукам, она перевернулась лицом вниз, и веник начал гулять по спине. «Ей и теперь его жалко до слез. Сколько тут было кудрявых берез!..» Что же там дальше? И почему такое слезливое вспоминается, как нарочно? «Не ветер бушует над бором, не с гор побежали ручьи – мороз-воевода дозором обходит владенья свои…» Блин, еще хуже. Строчки цеплялись за крючок ритма бабкиных наговоров и тянулись за ним, как шерстяные нитки, укладываясь в узор. Катя сжала зубы. Нужно что-то другое, не такое гладкое.
«Лошадь! Не надо! Лошадь! Слушайте! Чего вы думаете, что вы их плоше? Деточка! Все мы! Немножко лошади! Каждый из нас! По-своему! Лошадь!» Теперь стихи звучали в голове, как отчаянные выкрики, как выстрелы сигнальных ракет. Она заметила, что Зарина тоже слегка сбивает ритм движений, совсем немного, чтобы не поняла бабка. Потом женщина отложила веник, отошла куда-то – и вдруг окатила ее из шайки ледяной водой. Катя аж вскрикнула, а Наталья Степановна подпрыгнула, как молодая: наверное, на нее попали брызги.
– Ах бесстыжая, ты что ж делаешь? – Бабка поджала губы и затрясла подолом. – Ты ж всю работу портишь!
– Так всегда ведь после веника окатывают. – Зарина опустила глаза. – Меня и муж так учил…
– Муж! – сердито буркнула Наталья Степановна. – Понимать надо, мы девку расслабить хотим, успокоить, а не инфаркт ей сделать! Давай, дура, поднимай ее, веди в моечную, там уж все сделаем. Маруся! – крикнула она, приоткрывая дверь, – Маруся, иди, пора!
В моечной все так же тяжело пахло разлитой отравой: наверное, грязные простыни валялись где-то прямо там, в углу. Зарина вывела Катю под руки. Голова кружилась, ноги заплетались и подгибались, от запаха стало еще хуже. Навстречу уже топала Маруся – она подхватила Катю с другого боку, и вместе с Зариной они уложили ее на ту самую изгибистую деревянную лежанку. Наталья Степановна командовала младшими женщинами и, уже совершенно не стесняясь Кати, говорила о ней как о породистом животном, которое готовят не то к выставке, не то к забою.
– Давай, Марусь, неси травки. А ты еще чайку ей спои, осталось там?
– Осталось… – Зарина говорила тихо и виновато.
– Куда все-то вылила, дурында? Надо было еще на дорожку оставить… Во-о-от, хорошо-о-о, уже и не давимся, да, Катюш? – Она одобрительно наблюдала, как Катя медленными глотками выпивает еще полкружки крепкого сладкого чая.
После холодного обливания в мозгах прояснилось. Катя осознала, что к этому моменту должна была уже отключиться, перестать воспринимать речь и позволять делать с собой что угодно. Пожалуй, это было недалеко от истины: тело и так почти не слушалось, руки и ноги были горячими и вялыми. Она откинула голову на плавно изогнутый подголовник лежанки – голова тяжело мотнулась вбок. Для убедительности Катя приоткрыла рот, и из него тут же потянулась вниз ниточка слюны. Фу, это от чая ее так много?
– Глянь, слюнку пустила, – гыгыкнула Маруся, вытирая ей лицо мягкой губкой, смоченной какой-то ароматной жидкостью.
– Оно и хорошо, хорошо – значит, расслабилась наконец наша девочка. Вот сейчас мы ее травками обмоем, частым гребешком расчешем… Да не дергай ты волосы, чурка бестолковая, нежнее давай, нежнее! Марусь, подай ей бадейку с отваром! Эх, Наташка, Наташка, подвела меня, уж такая была послушная, ласковая, во всем на нее положиться можно было, не то что ты, грубиянка! – Бабка сердито глянула на Марусю, которая подставила к изножью лежанки тазик и макала в него губку, чтобы снова начать обтирать Катю.
К запаху противного зелья и банному пару добавились еще какие-то пряно-сладковатые ароматы. Катя вспомнила крем «за три тыщи»: все мечтала купить еще – и вот как оно обернулось. Ей было жарко и томно, будто она в знойный день задремала на цветущем лугу. Губка в жестких, но ловких Марусиных руках скользила по телу: от лица вниз, к шее, груди и дальше, не пропуская ни одного местечка, ни одной складочки – и это было так бесцеремонно и унизительно, словно Катя была уже мертвая и ее обмывали для похорон.
– Вот так, вот так, хорошо-о-о, искупаем нашу девочку, – ворковала Наталья Степановна. Она держала в руках баночку из темного стекла, вынимала оттуда небольшой лопаточкой то ли мазь, то ли крем и постукивающими, разглаживающими движениями втирала его Кате в кожу там, где Маруся уже прошлась губкой. – Уж такая она у нас красавица, да беленькая, да чистенькая, ни пятнышка, ни прыщика, волосики длинные, пушистые, ножки ровненькие, грудки налитые, вся-то спелая на загляденье…
Катю затошнило. Старуха продолжала ее мазать и нахваливать, и это было и противно, и противоестественно приятно, как слишком сладкое и жирное пирожное. Дома она к такому не привыкла. Мама ее внешность не хвалила, разве что отмечала мимоходом: «Косматая, как ведьма, расчешись, не позорься» или «Опять прыщи на морде полезли, кончай конфеты лопать». Бабушка вздыхала и говорила, что не в красоте счастье, главное – учиться хорошо. Катя хотела услышать от других, что она красивая, но не так же! Наталья Степановна хвалила ее, как хвалят капусту или мясо на прилавке, пока покупатель выбирает кусок для супа посочнее.
– Уж и повезло нам с Катенькой, здоровенькой да крепенькой, красавицей да умницей! Вот мы тебя умоем, вот мы тебя расчешем, в травушках искупаем, маслицем напитаем – станешь ты гладкая да пушистая, сладкая да душистая, нежная, распаренная, медовая! Завернем тебя в меха пышные, повезем по снежку глубокому, возведем по высокой лесенке, уложим на простынку шелкову…
Зарина разложила по изголовью лежанки Катины волосы и поливала их теплым травяным настоем из ковшика, одновременно расчесывая. Время от времени она незаметно цепляла расческой то одну прядь, то другую, и это раздражало Катю, выдергивало из блаженного забытья в унизительную реальность.
– Мы тебя привечали, потчевали-угощали, сытенько кормили, сладенько поили, – все тянула нараспев бабка, – теперь и ты нас порадуй, послужи, поди от нас во тьму, приведи нам солнышко, принеси
