Сергей Алексеев - Мутанты

— Ты же видишь, народ не признает, батько! Верный признак… Логично? А народ — он только увенчанным льстит. А развенчанных — топчет. Это не я так сказал! — Геббельс вырвался и привел себя в порядок.

— Как могут меня свергнуть? Я стоял у истоков партии! Я же — Гуменник!

— Хочешь скажу, почему?

— Опять какую-нибудь глупость?

— Нет, батько… Скорее всего, узнали, что ты не хохол, а прирожденный москаль.

Батько заозирался:

— Откуда могли узнать? Как?!

— Вчера по пьянке проболтался сам. Царице Тамаре. Своими ушами слышал.

— А почему… не контролировал? Почему рот не заткнул? Ты для чего приставлен?!

— Заткнешь тебе, если вздумал прелюдию показать. В стогу сена… А между прочим, я предупреждал. Сильва приставил к тебе свою сестру не для того, чтоб мутанта ловить. А для целей вполне определенных. Потому что давно уже прицелился на твое место.

Гуменник сел на землю, обхватив ноющую голову руками, навертел на палец оселедец:

— Что делать будем? Думай! Ты ведь тоже не хохол и не поляк!

— Оставаться в Украине нам никак нельзя… Не партизанить же идти в леса? Не в схронах отсиживаться.

— В схроны рано еще, думай!

— А на хрен бы этих оранжевых жовто-блакитников! — прямо сказал Геббельс. — Мне они давно надоели. Все у них глупо и бездарно. Рванем в эмиграцию.

— Вопрос — куда? На западе скушно, застойное болото. В Штатах законы идиотские, тотальный контроль…

— Может, в Израиль, батько? Партийная касса у нас на личных счетах…

— Тебя-то пустят, а я каким боком?

— Заключим однополый брак.

— А не боишься вдовой остаться? Моя партия в черном списке. В аэропорту Бен Гурион и повяжут. Потом сердечный приступ или автокатастрофа…

— Тогда путь один — домой, в Россию. И там все сначала.

— А что? — оживился батько. — Дома и стены помогают. Начинать сначала — это по-нашему. Да и опыт есть… Как же через границу?

— Через таможню нам нельзя, узнают. Воспользуемся «окном» на двенадцатом километре. Там знак на стене, «Смерть коммунистам»…

— А как в таком виде?

— Соваться в Россию в нашей униформе опасно. Сразу просчитают.

— Иди и раздобудь цивильную одежду, — приказал батько.

— А если опять нарвемся? Что-то бегать надоело… Пойдем голые.

— То есть как?

— В трусах. Сейчас лето, будто бы загораем. Гуменник подумал и стал стягивать сапоги:

— Черт, хромачи жалко, в Киеве на заказ шил, генеральские. И галифе настоящие, английские…

— Справим другую форму. Например, казачью, а? И на

Дон!

Батько достал из кармана галифе старинную запорожскую люльку, пососал мундштук:

— Люльку не брошу. Чтоб не досталась проклятым ляхам…

— Слишком заметный предмет, — стягивая с себя одежду, заметил Геббельс. — Да и табак кончился… Кстати, и серьгу вынь из уха.

— Е-ё! — вдруг воскликнул батько и оттянул оселедец. — А с этим что делать? Не выщипывать же!

— Что бы ты без меня делал, атаман! — Лях вынул ножницы и пощелкал у него над головой: — Подставляй свой локон.

— Это у тебя откуда?

— Скажу по секрету, батько, моя первая профессия — парикмахер. И я всегда ношу инструмент с собой… На, возьми на память.

Гуменник с явной ностальгией потрепал срезанный оселедец. А телохранитель, словно фокусник, достал опасную бритву.

— Айн момент! Твои роскошные усы тоже оставим хохлам. Прости, атаман, брить буду на сухую. Помазка и мыла не прихватил.

Батько вытерпел и бритье. Геббельс же полюбовался своей работой и остался доволен:

— Нормальный пацан. Опять на братка похож… Гуменник с яростью втоптал волосы в землю и погрозил

стеком:

— Ну, хохлы, вы у меня попляшете! Я вам все припомню! Схватите вы у меня казачьих нагаек!

Таможенный храм не рухнул, и стена устояла, несмотря на то, что все присутствующие на границе и бодрствующие в тот предутренний час явно ощущали, как вздрагивает под ногами земля. Поэтому оба жреца отправились спать в самое прохладное и обдуваемое место, в свои святилища — на смотровые площадки, каждый под свой флаг.

Вовченко к службе относился с особым прилежанием, поэтому проснулся по внутреннему будильнику в седьмом часу, умылся, привел себя в порядок и, переодевшись в чистые форменные брюки и рубашку, выглянул в круглый проем, словно кукушка в часах. Россия еще только просыпалась, небо было чистым, и грядущий день ничего, кроме жары, не сулил. Однако глаз помимо воли отметил что-то необычное в этой привычной картине, но что именно, после ночного братания было сразу не уловить из-за крайне рассредоточенного внимания. И тут голубь прилетел и сел в часовом проеме, заглядывая внутрь, — эти потерявшие всякий страх твари давно присматривали себе таможенный храм под голубятню.

— Кыш! — Вовченко спихнул птицу.

И вот, провожая ее взглядом, узрел изменение в привычном пейзаже: показалось, на государственном флаге всего две полосы. В любом состоянии Шурка точно помнил, что должно быть три и было всегда три. А тут вроде всего две и непонятного цвета, поскольку в глазах еще рябит с похмелья. Вовченко всегда отличался пытливым умом, поэтому сначала сам попытался разобраться в столь неожиданном явлении, а потом растолкал спящего тут же, на площадке, новообретенного отца:

— Батя, посчитай… Сколько полос на государственном флаге?

— Что их считать? — пробурчал тот. — Я их никогда не считаю. И тебе не советую. Мне так все равно…

Перевернулся на другой бок и уснул.

Тогда Вовченко потарабанил в стенку, разделяющую смотровую площадку на две части:

— Мыкола? Брат? Ты спишь?

Тот, видимо, тоже проснулся, собирался на службу и зубрил мову, поскольку ответил по-украински:

— Ну що тоби треба?

— Посчитай, сколько полос на твоем флаге?

— А на кой тоби? — удивился и сбился с правильной мо-вы Волков.

— Ты посчитай! Это тренинг такой, проверка на остроту внимания.

Волков помолчал с минуту, похоже считал, а потом сказал:

— Богато…

— Как богато? Две или три?

— Та вин весь полосатый, — после паузы отозвался Мы-кола.

— Американский, что ли? Как матрасовка?

— Та ни… Вроде меньше… Три, можливо — четыре…

— Сколько должно быть?

— Та шо ты пристал, Шурка? У мене голова як чугун…

— Сдается мне, брат, — сказал Вовченко, — мы ночью таможни перепутали. Ты стоишь на моей, а я на твоей.

— Ну и шо? Мы ведь с тобой братья. Шо нам делиться — твоя, моя…

— Проснись, Мыкола! Ты в чужом государстве!

— У чужому? — должно быть, проснулся тот. — А як же ж отличить?