Кровавые легенды. Русь - Дмитрий Геннадьевич Костюкевич
– А я хочу хотеть, а не повелевать! – упрямо топнула ножкой Верочка.
Король молча сделал знак королеве: чуть склонил голову и прикрыл веки. Королева поймала этот сигнал и отступилась:
– Хорошо, дитя, будь по-твоему. В принципе, „хочу“ и „повелеваю“ – это синонимы, когда дело касается настоящего волшебства. Так что вреда не будет, если одно заменить другим. Продолжай.
Верочка вкрадчиво и самодовольно улыбнулась. Продолжила:
– Я хочу, чтобы в стране врагов все волшебные камни стали… – Она задумалась. – Стали делать наоборот. Да!
Второе слово предоставили королю:
– Мое королевское величество повелевает, дабы страна врагов стала отныне волшебным городом, а поспособствовали бы этому тамошние волшебные камни, недолжным образом доселе употребляемые.
Последней держала слово королева, она замкнула треугольник повелений:
– Повелеваю, чтобы в стране врагов обрушились старые законы и правила, чтобы волшебные камни – камни равновесия – стали камнями хаоса, в котором возможно все, любое чудо, только пожелай. Пусть это придет к ним, как вирус, и завоюет весь их жалкий мирок, и все начнется с города, который они называют Москва, от него на север и юг, на запад и восток да растекутся потоки, да повеют ветры, да поползут трещины. Да здравствует новый мир!
И – стало так».
В одну секунду Петр сочинил и рассказал эту сказку. Мгновенно. Вот только какой системе измерения времени принадлежала та секунда, то мгновение? Ведь какова система измерения, такова и единица в ней.
Верочка была в восторге.
Петру показалось странным, что, сочиняя о лазутчиках, он наделил их именами, да еще в таких подробностях: Герман Измаилович Ковенацких, Антон Родионович Решетов. Как только он задумался об этом, в его воображении тут же нарисовались две фигуры, одна почему-то голая, другая одетая. Он сразу понял: голая фигура – это Ковенацких, одетая – Решетов.
«Прочь!» – с досадой отмахнулся он, и тут же сгинули фигуры.
Верочка, довольная новой сказкой, тихо посмеивалась, переваривая услышанное в своем воображении.
Часть четвертая
Прежде мир был иным, в самой основе иным. В сердце всего лежала технология, в почете были наука, научное мышление, рациональность, логика, строгая последовательность, арифметическая прогрессия, геометрическая прогрессия, все эти отточенные вещи. Математические, физические и химические формулы работали безупречно. Даже магия хоть и не в таком почете была, как наука, но и та представляла собой вид технологии.
Стоял наш логичный мир, как барашек, на которого нож уже заточен, стоял прочно – и ничегошеньки не подозревал.
Как вдруг одним движением лезвия мир обратили в новую веру, и вошла та вера в него, заняв место вытекшей крови, место иссякшего дыхания.
Небо потемнело над Москвой. И, будто зараза, ползла темнота по небу во все стороны от Москвы. Встревоженные лица обратились ввысь. Не тучи покрыли небо – потемнела небесная лазурь, сама ткань небесных пространств. Словно бы где-то там, выше неба, лежали чьи-то гигантские трупы, сгнивая и пропитывая трупным ядом небосвод. Воздух наполнялся ужасом, как духотой, и эта удушливая жуть ниспадала сверху, пронизывая собой все поднебесные просторы.
Люди увидели, как оживают их тени, как наполняются живой тьмой, как удлиняются, как набрасываются на тени других людей, как тени убивают и пожирают друг друга. Некто обезумел от этого зрелища и побежал по улицам с криками: «Теневой каннибализм! Теневой каннибализм!» – а следом за ним волочилась его мертвая тень, у которой другие тени оторвали голову и бросали ее друг другу, как мяч, присасываясь к ней между бросками, чтобы хлебнуть тенистой крови.
Небо прорвалось, словно гнилая ткань, и вниз посыпались трупы. Величественные трупы богов. Их выпученные мертвые глаза белели недоумением. Кто посмел убить их? И, главное, как это удалось и кому?
Мертвые боги уже разлагались, их плоть точили черви – страшные твари, пожиратели богов. Прежде они пожирали души грешников в аду и уже предвкушали, как будут пожирать грешную плоть, когда та воскреснет на последний Суд; про этих червей ходили смутные слухи, благочестивые матери пугали ими непослушных детей, проповедники предостерегали паству от них: бойтесь, дескать, червей неумирающих, вечно грызущих вечную плоть в черном ужасе геенны!
Как вдруг этим червям чья-то лихая, неопознанная, непреодолимая воля предоставила новую пищу – не грешных людей, а грешных богов. Ибо боги по-своему тоже грешны, если смотреть под верным углом пронзительным, льдистым и жгучим взглядом.
«Жрите!» – крикнул кто-то червям небесно-звонким голоском, и пали метафизические стены, ограждавшие богов от смерти и зла, и начался чудовищный небесный пир.
Когда прорвалось сгнившее небо, останки богов попадали на землю, разрушая все под собой, сметая городские кварталы, бетон превращая в прах. И смрад гниения их обрушился вместе с ними, сводя с ума людишек, что метались внизу, как жалкие насекомые. Янтарно золотились под солнцем застывшие брызги божественного трупного яда, сгустившиеся в смертоносное желе.
Зловонные массы небесной мертвечины лежали всюду, высились холмами и целыми горами, а гигантские адские черви, пожиратели душ и богов, ползали в них, работая концентрическими челюстями, подобными кругам ада, воспетого Данте Алигьери.
Не ведал бедный Данте, что ад с его кругами, который он узрел в видении, был всего лишь особо крупным экземпляром адского червя, каких бесчисленное множество за призрачной чертой между мирами.
Сквозь рваные клочья неба вверху виднелось нечто грандиозное, что высилось над небом и за небом. Но то был не космос, не высшее святое Небо Небес, а что-то до жути знакомое, бытовое, привычное и потому особенно кошмарное.
Там, в вышине, сквозь прорехи рваного неба виднелся… сумрачный деревянный чулан с паутиной на дощатых стенах; в ее зарослях сидели пауки размером, наверное, с целые астрономические созвездия. Структура мироздания, приоткрывшаяся сквозь небесные дыры, подавляла разум своей дикостью, ввергала в беспросветную тоску экзистенциального отчаяния.
Где-то там, в сверхнебесном чуланном полумраке кружил ультразвуковым призраком рассыпчатый детский смех.
Ужас, будто раковая опухоль, расползался от Москвы по России, от России – по миру, заражая земли, воды и небесные просторы над ними. Он охватывал планету и окутывал ее сферическим нимбом страшной, тотальной и детской – а значит, беспощадной – сказки, в которой возможно все, в которой один кошмар будет сменяться другим, и правила будут тасоваться, будто игральные карты, трястись и рушиться, словно игральные кости, меняться бесконечными узорами калейдоскопа, чтоб уже никому никогда не стало скучно – отныне и вовеки.
Не Добро и Зло встали теперь во главах мировых углов, не Свет и Тьма, не Плюс и Минус – а Веселье и Скука, и нерв бытия превратился в безумие вольтовой дуги меж электродов Скуки и Веселья.
«Вставайте!» – кричала из сверхкосмического
