Кровавые легенды. Русь - Дмитрий Геннадьевич Костюкевич
Из-под Ксении по полу растекалась темная вязкая кровь. Не лужей вытекала, но отдельными тонкими струями. Казалось, из-под Ксении выпускает во все стороны щупальца некий моллюск вроде осьминога или каракатицы.
Алена вдруг подумала, что если взглянуть сверху, то Ксения, сидящая среди этих извилистых потеков, будет похожа на цветок с темными тонкими лепестками и светлой антропоморфной сердцевиной. И едва подумала, как тут же и увидела Ксению сверху, словно вмиг перенеслась на потолок: жутковатый и прекрасный цветок действительно раскрылся прямо под ней.
«Спокойно, это просто галлюцинации, ничего больше», – успокаивала себя Алена, но жуть не ослабевала, нервные судороги змеились по телу, пальцы дрожали, мерзкая испарина проступала на коже. Отчаянно хотелось закурить, но останавливало иррациональное предчувствие, что, если закурит, сам воздух комнаты, пропитанный душным кошмаром, вспыхнет, как горючая смесь.
– Теть Лена! – раздался за спиной тихий детский голосок.
Верочка! Только она называла Алену так: «теть Лена». Не узнать этот голос невозможно. Скользкая медуза страха поползла вдоль позвоночника. Алена сидела на низком табурете в углу комнаты, и за спиной у нее не было ничего – лишь голый угол на стыке двух стен, покрытых обоями.
Она обернулась и увидела, как угол, наполненный мраком, проваливается в себя, разверзаясь, будто пасть чудовища, лежащего на боку.
В глубине этой пасти шевелился, плясал огромный язык.
Нет! Что в первую секунду показалось языком, то было детской фигуркой. Верочка – голая, худая, угловатая, непропорционально вытянутая, словно увеличенное по вертикали изображение на экране, – приплясывала на месте и рукой манила Алену к себе. Влажные искры глаз леденели холодом. На Верочкиных губах червиво извивалась улыбка.
– Теть Лена, пойдем со мной!
Алена потеряла равновесие, табурет под ней пошатнулся, и она кувыркнулась назад, в пространство отверстого угла. Обе стены и угол меж ними содрогнулись, будто живая плоть. Алена только что сидела в углу, и вот уж ее нет: угол пожрал добычу, втянул в себя. Словно лист бумаги скользнул в узкую щель и исчез без следа.
Она ничего не видела в этой темноте, но чувствовала прикосновение детских пальцев к своему плечу и слышала голос над ухом:
– Когда вернешься к ним, сделай так. Хлопни в ладоши три раза и с каждым хлопком говори: «первый» – хлоп, «третий» – хлоп, «второй» – хлоп. И потом: «Все идите домой». Поняла? «Первый, третий, второй – все идите домой». Повтори.
Алена начала повторять:
– Первый, второй…
– Теть Лена! – оборвала Верочка. – Не «первый, второй», а «первый, третий, второй». Вот так, по-другому нельзя. Давай!
– Первый, третий, второй – все идите домой.
– Во! То что надо! Потом, когда они выйдут, возьмешь эти штучки и бросишь в угол. Хорошо?
– Какие штучки? – не поняла Алена.
– Да ты увидишь и все поймешь. Штучки такие.
Тень в углу заколебалась, словно виолончельная струна, по которой провели смычком, но вместо звука эта темная струна угловой линии породила фигуру. Алена вышла из темноты; так, наверное, из гностической Плеромы выделялись эманации Эонов. Застыла на месте, глядя на образы, порожденные ритуалом технологии.
Уродливый младенец на руках у Ксении уже не сосал грудь, в которой, похоже, иссякло молоко; теперь он пожирал ее, вгрызаясь зубами в мякоть. В безумных Ксениных глазах искрило противоестественное удовольствие.
Решетов все бормотал свою монотонную невнятицу, и Алене почудилось, что его голос удавкой обвивает Ксенину шею, затягиваясь туже и туже. Она как будто видела этот змеистый голос, текущий по воздуху.
Алена громко хлопнула в ладоши и крикнула:
– Первый!
Хлопнула снова:
– Третий!
И еще:
– Второй!
Затем, набрав воздуха в легкие, закричала изо всех сил:
– Все идите домой!
Дядя Герман оторвался от Ксениной груди. Он уже не был младенцем с несоразмерной головой. Голый старик с недоумением смотрел на Алену. Решетов умолк и тоже уставился на нее.
Рвотные спазмы сотрясли дядю Германа с Решетовым. Оба согнулись, разинув рты, и тут Алена увидела то самое, о чем говорила Верочка, увидела «штучки». Сгустки рвоты, павшие на пол, преобразились в странные предметы, которые и не знаешь, как назвать: действительно «штучки», как Верочка и сказала.
Девочка ждала в темноте, Алена не могла ее ослушаться – не могла и не хотела. Она быстро, кошкой, метнулась, сгребла троицу «штучек» перед дядей Германом, зажала ее в правой руке и левой рукой сгребла другую троицу, у ног Решетова. Пока те недоуменно смотрели на нее, Алена бросилась к углу и швырнула в него все шесть предметов. Угол поглотил их, как давеча поглотил Алену.
Из темноты в глубине угла раздался радостный детский смех.
Часть третья
Жизнь после смерти не стала для Петра сюрпризом. Он так и предполагал, что его ожидает не аннигиляция, но некое существование, правда, неясно, в чем оно будет выражаться. Он не имел никаких убеждений – ни религиозных, ни оккультных, – из которых мог бы составить представление о том, какова она, жизнь за гробом. Просто верил, что есть она, такая жизнь, и все. Но вот чего он никак не думал – что загробное бытие настолько похоже на самое обыкновенное сновидение. Как будто ты просто заснул и провалился в сон – муторный, нелепый, тревожный, сумбурный, иногда страшный, подобный липкой паутине, что слегка отпустит лишь для того, чтобы тут же вновь оплести своей сетью. Но пробудиться от этого сна уже невозможно.
«Какова, однако, шутка! – подумал он. – Столетиями смерть называли успением, то есть сном, и она, тварь, именно сном и оказалась! А все гадали, ломали головы над загадкой смерти, ответ же на самом видном месте лежал, веками лежал, спрятавшись за элементарным психологическим эффектом: правильный ответ просто не принимали всерьез».
Теперь он понимал основу механизма смерти. Когда тело спит, разум и воображение оторваны от объективной реальности, от которой остались лишь объедки воспоминаний и впечатлений. Жизнь разума вне реальности, в самом себе – это и есть сон. Смерть загоняет разум в ту же самую камеру сенсорного голодания, где нет зримых образов из объективного мира, нет его звуков, запахов, тактильных ощущений. Лишь воспоминания о мире. Почти как в глубоком сне.
Если допустить возможность существования разума без тела, то надо допустить и другое: смерть – это гигантский кошмарный сон, в который проваливаются все мертвецы. Сон вне мозга, вне черепной коробки, один на всех, настолько необъятный, что в нем, как в лабиринте, можно разойтись и никогда больше не встретиться или, напротив, встретить тех, кого не ожидал.
Петр представлял себе смерть как бесконечный кусок подгнившего мяса,
