Трупорот и прочие автобиографии - Джон Лэнган
– И мальчики тоже.
Минерва кивнула.
– Я повторяла ей то же самое, что и моя мать в свое время. Мол, гадкие утята вырастают в прекрасных лебедей, надо лишь подождать. И вообще гораздо важнее, что у тебя в душе. Меня, правда, такие слова не утешали… И с чего я решила, будто смогу успокоить дочь? Мы произносим эти банальности лишь потому, что боимся признать правду. Времена нынче ужасные. Люди очень жестоки друг к другу, гораздо более жестоки, чем прежде. Остается одно – терпеть. Я могла предложить дочери лишь свою любовь и поддержку, но, боюсь, их не хватило…
Она вздохнула.
– Я не в курсе, как именно Ивонна подсела на героин. Наверное, так было легче терпеть все, что с ней происходит. Не знаю, кто подсадил ее, когда она начала употреблять, где вообще брала деньги. Я не замечала ничего, абсолютно. Как такое может быть – только представь? Именно так повторял мой бывший муж. «Как ты могла не знать?» «Ты», а не «мы». Ивонну нашли в женском туалете за неделю до Дня святого Валентина, без сознания. Вызвали скорую помощь, отправили в Пенроуз. Подключили к аппарату искусственного дыхания, но мозг уже не подавал сигналов. Мы выждали пару дней, а потом мы… потом я решила ее не мучить.
– Соболезную, – тихо произнес я.
– Благодарю… После этого жизнь окончательно дала трещину. Брак распался, друзья вслед за бывшим мужем от меня отвернулись. Его адвокат оказался лучше моего, поэтому, когда мы продавали дом и делили имущество, муж забрал практически все. Хотелось бы сказать, что мне было без разницы, но нет. Я злилась, что он свалил всю вину на меня: дескать, я слишком много внимания уделяла работе и не занималась дочерью… Только представь, каково это слышать? Когда же он со своим адвокатом обобрал меня до нитки… Я знала, что он выставит эту победу как очередное доказательство своей правоты, мол, даже судья его поддержал. Это, конечно, полный бред, зато почти все друзья ему поверили. Да что там говорить, я и сама засомневалась. Испугалась, а вдруг он прав? Я не хотела упиваться своей трагедией. Не хотела, чтобы обо мне говорили: «О, это Минерва Бейкер, у нее дочка умерла от передоза» или «Ее муж ушел к молодой любовнице». Я с головой погрузилась в работу. Добивалась финансирования, пополняла каталоги, обновляла фонды. Убедила Веронику Кройдон пожертвовать нам коллекцию викторианских книг и артефактов своего покойного мужа. Планировала лекции, книжные клубы, кинопоказы… Рискую показаться нескромной, но именно я сделала библиотеку Джейкобс лучшей университетской библиотекой во всей Гудзонской долине.
– Это и впрямь так, – согласился я.
– Однако чего-то все равно не хватало. Что бы я ни делала, мне не давала покоя мысль о кабинете Рональда Коулмана.
– Каком еще кабинете?
– Рональда Коулмана. Он в здании старой библиотеки, рядом с Олд-Мэйн. Последнее время, насколько знаю, там размещается фотолаборатория. Рональд Коулман был ректором еще в те дни, когда на месте университета стоял простой педагогический колледж. После смерти – а умер он в возрасте ста четырех лет – одну из комнат, которая прежде была библиотекой, переоборудовали под музей, посвященный его памяти. Однажды я забрела в те края и заметила на двери табличку; покопалась в архивах и нашла копию мемориальной доски. Там говорилось, что кабинет-музей призван отдать дань памяти человеку, много сделавшему для нашего учебного заведения. Мол, всякий раз, когда ученики будут видеть имя Коулмана, они станут вспоминать о нем, и память сохранится на века… Чего, разумеется, не произошло. И это не единственный случай. Весь кампус усеян мемориальными досками, чуть ли не каждое дерево, скамейка, кабинет, а то и целое здание посвящены памяти бывших студентов, преподавателей или сотрудников. Но единственное имя, которое помнят люди, – это Харриет Джейкобс, и то лишь потому, что она была писательницей. Что до остальных… ну, ты понимаешь, что человек был занят важным делом, но каким именно – неизвестно. Память уходит. В мою честь тоже могут посадить дерево или назвать аудиторию, однако в конце концов меня постигнет та же участь, что и бывшего ректора. Будь Ивонна жива, меня бы это не заботило. Неспроста говорят, что в детях наше будущее. Но Ивонны больше нет. От моей дочери в этом мире ничего не осталось…
Минерва подняла стакан и сделала пару глотков.
– Что ж, – хмыкнула она. – Полагаю, ты не это рассчитывал услышать.
Я не знал, что ответить.
– Вот так… – Она снова отпила из стакана. – Разумеется, это не объясняет, отчего я выгляжу, как дряхлая старуха. Впрочем… назовем это предысторией. Главная причина моего старения здесь.
Она похлопала ладонью по книге, лежащей у нее на коленях. Отметив изначально, что она довольно крупная, размером с журнал, а переплет у нее из кожи цвета сливочного масла, я больше не обращал на книгу внимания. Когда Минерва коснулась обложки, то на мгновение – я готов в этом поклясться – она исчезла, от нее остался лишь прозрачный силуэт в кресле. Однако она тут же появилась снова, и я решил, будто мне мерещится.
– Мне сказали, она называется «Восполнение».
– Что это за книга?
– Подарил мне ее другой человек, не тот, который о ней рассказывал. Его звали Джордж Фаранж. Не знаю, сколько ему лет. Он намного старше меня, даже в моем нынешнем обличье, но свои годы несет легко, словно темно-синий костюм, в котором появился на пороге моего кабинета. Это случилось за полтора месяца до того, как я вышла на пенсию. Он подошел к стойке выдачи и попросил показать рукопись из коллекции Кройдона. Люсиль отправила его ко мне. Лицо у него было странным, словно нарисовано карандашом, и все черты – щеки, челюсть, лоб – смазаны. Отчетливо выделялись только глаза. Бледные, почти начисто лишенные цвета и будто горящие. Если сравнивать его с наброском на бумаге, то глаза были словно дырки, сквозь которые светит паяльная лампа. Все остальное – и дорогой костюм, и отполированные туфли, и подстриженная бородка, и зачесанные волосы – не более чем мишура. Он решил обратиться к нам, потому что до его ушей якобы дошел слушок (он так и сказал: «До ушей дошел слушок»), будто бы покойному профессору Кройдону удалось заполучить письмо, в котором Уилки Коллинз описывал своему приятелю Чарльзу Диккенсу некий визит в парижские катакомбы. Не знаю, откуда у него такая информация. Большая часть коллекции Кройдона лежала в коробках, ее не успели внести в каталог. Может, он был лично знаком
