Трупорот и прочие автобиографии - Джон Лэнган
Совсем другой я увидел Минерву в продуктовом отделе местного магазина. Она стояла у витрины с фруктами и дрожащими руками перебирала сливы. Я сразу узнал ее, хоть и не поверил глазам. Казалось, что с момента нашей последней встречи прошло лет двадцать, а то и больше; сгорбившаяся передо мной старуха не могла быть той самой дамой, под начальством которой я проработал почти пять лет: морщинистая, в пигментных пятнах, с обвисшей кожей… Из-под мятой кепки торчали растрепанные седые волосы. На кончике носа сидели очки с толстыми стеклами. Нижняя челюсть выступала вперед, приподнимая губы, совсем как у моего дедушки на последних стадиях слабоумия. Судя по виду, Минерву сразила серьезная болезнь: то ли Альцгеймер, то ли последствия инсульта, то ли тяжелая травма. Вместо модного наряда на ней мешком висело синее платье без рукавов, в пятнах от утренней каши. В прозрачном пакете, намотанном на левое запястье, лежали кошелек и связка ключей. Сливы выскальзывали из неуклюжих пальцев, а мне ужасно захотелось сбежать подальше от этой женщины, с которой приключилась невесть какая беда. Наверное, я бы так и сделал, если бы сотрудник супермаркета не кашлянул в тот момент за спиной и не сказал: «Извините, можно пройти?»; ему надо было прокатить телегу с йогуртами. Я отошел в сторону, встряхнулся, шагнул к своей бывшей начальнице и произнес:
– Э-э-э… Минерва?
Услышав свое имя, она повернулась. Морщины у нее были такими глубокими, что, наверное, отпечатались в костях. Вся правая щека оказалась испещрена старческими пятнами. Белки глаз пожелтели, зрачки затуманились. Старуха подвигала челюстью, и я испугался: вдруг поразивший ее недуг затронул и разум. Может, она пришла сюда не одна, а вместе с сиделкой? Но тут Минерва заговорила (голос тоже прозвучал хрипло, как у дряхлой бабки):
– Здравствуй, Сэм…
Значит, узнала меня.
Минерва спросила:
– Как у тебя дела? Как библиотека? Хидеки справляется? Не сильно вас изводит?
Видимо, с памятью у нее все в порядке.
– Хорошо, – сказал я. – И у меня, и в библиотеке. Хидеки… обживается на новом месте.
Минерва рассмеялась.
– До чего дипломатично сказано.
– А как у вас дела? – спросил я.
– Хочешь узнать, какого черта я выгляжу так, будто вылезла из гроба?
– У вас что-то стряслось, вы заболели? Я хотел вам позвонить, но…
– Мы никогда не были друзьями, – отмахнулась Минерва. – Ничего страшного. И нет, я не заболела. Просто было очень много дел.
– Это хорошо.
– Как посмотреть… Мои дела, как видишь, сказались на мне не лучшим образом. Если честно, удивляюсь, что ты меня узнал.
– Вы не так уж сильно изменились.
– Спасибо за комплимент, конечно, но я еще не совсем ослепла и вижу себя в зеркале.
– Извините, – пожал я плечами. – Чем же вы занимаетесь?
– Работаю с одной книгой.
– Книгой? Вы что, занялись реставрацией?
Минерва покачала головой.
– Если у тебя есть время, давай съездим ко мне. Я покажу, над чем работаю. Дай только пару минут на остальные покупки.
Моя жена сегодня ушла на занятия, значит, спешить домой было незачем; не говоря уж о том, что в душе проснулся жгучий интерес. Вдобавок меня мучила жалость: наверняка Минерва прозябает в полном одиночестве.
– Хорошо, – кивнул я и пошел вместе с ней.
Минерва складывала в корзинку самые необходимые продукты. По пути мы болтали, в основном обо мне. Да, у Алексы все хорошо. Да, все-таки думаем завести ребенка, попробуем еще раз. Нет, никуда не обращались.
– Пока что, – добавил я.
– Не спешите, – сказала Минерва. – Вы еще молодые.
Она расплатилась за покупки, и я отвез Минерву на другой конец города, в скромную квартирку в жилом комплексе. Пока она убирала продукты, я рассматривал фотографии на стенах гостиной. Там висели выпускные портреты из школы, колледжа и аспирантуры, а также снимки поменьше, где молодая Минерва стояла рядом с пожилой четой (скорее всего, родителями) и множеством других людей – наверное, родственников… Были фотографии из разных городов: Лондона, Парижа и Праги, а также снимки на берегу моря – какого именно, не понять. Было много фотографий с работы, кое-где я даже заметил себя. Кадров со свадьбы не было, что, впрочем, логично. А вот то, что на стене не было ни одного портрета дочери, меня удивило. Возможно, воспоминания о ней причиняют слишком много боли, или же снимки хранятся подальше от чужих глаз, например в спальне или кабинете.
– Вот и все, – объявила Минерва из кухни. – Я бы предложила тебе пива, но у меня нет. Кока-колу будешь?
– Нет, спасибо, – отказался я.
– Не стесняйся.
– Все равно не надо, спасибо.
На кухне скрипнула дверца шкафа, звякнуло стекло, зашипела откупоренная бутылка. Минерва появилась снова, держа стакан, до половины наполненный темной жидкостью с пузырьками. Она поставила его на столик рядом с креслом.
– Садись, располагайся. – Она махнула рукой в сторону короткой тахты. – Я сейчас.
Минерва вышла из комнаты и зашагала по коридору, который, по всей видимости, вел в ванную и спальню. Щелкнул замок, скрипнули петли. Скоро хозяйка дома, шаркая, вернулась в гостиную.
На мгновение из-за отблесков света показалось, будто она идет не одна: словно ее отражение вылезло из зеркала и шагает вслед за ней. Я зажмурился и тряхнул головой. Когда открыл глаза, Минерва была одна. Она несла большую фотографию в рамке и тонкую книгу в кожаном переплете. Старуха подошла ко мне и протянула снимок.
– Моя Ивонна…
Она прошаркала к мягкому креслу и осторожно села. Положила книгу на колени и потянулась за стаканом.
На фотографии, которую мне вручили, была изображена девочка-подросток. Такие портреты делают в школах каждую осень. На размытом фоне виднелись деревья с цветными листьями. Ивонна Бейкер грустно улыбалась в камеру: на зубах блестели брекеты, а глаза щурились за толстыми круглыми стеклами очков. На лбу краснела россыпь прыщей. Волосы, черные и вьющиеся, были подстрижены чуть ниже ушей и торчали в стороны. В тот день девочка надела широкую белую блузку в персиковую полоску, которая неимоверно ее полнила. Я невольно вспомнил собственные, не менее жуткие фотографии из школьного альбома, где так же вымученно улыбался.
– Чудесная девочка, – сказал я и вернул Минерве снимок.
– Спасибо. – Минерва положила рамку на столик лицевой стороной вверх. – Она так не считала. Называла себя уродкой, страшилищем… Я и не знала, насколько ей
