Прах и пепел - Владимир Владимирович Чубуков
В одну из ночей, когда спать так и не лег, увлеченный молитвой, увидел, как дрогнул язычок пламени в лампадке от дуновения, идущего со стороны портрета. Карелин замер, оборвав молитву, и внимательно смотрел на огонек. Тот дрогнул еще раз и погас. Темнота, в которой лампадка выжгла светлую лакуну, схлопнулась. Карелин застыл на коленях, не мысля и не дыша.
В голове, словно в пустом металлическом баке, раздался негромкий, глубокий, отчетливый голос:
«Душа твоя – дерево. Черные ветви. Тонкий ствол. Видишь?»
– Да, – ответил Карелин Свиноморову.
«А птицу – птицу видишь? Сидит на ветке, спит. Черная птица – видишь ее?»
– Вижу.
«Сейчас проснется и полетит».
И когда расправились крылья птицы, и она сорвалась с ветки, Карелин понял, что сам он летит в какую-то глубочайшую бездну, откуда не возвращаются.
Карелин знал теперь, что любит колдуна всем своим сердцем. И понял заодно, каким же Олег Карлович был мерзавцем, раз осмелился поднять руку на Мефодия Пантелеевича – на человека, которого просто невозможно не полюбить. Карелину было неприятно, что в дорогом для него лице Свиноморова все еще проглядывают мерзкие черты Олега Граббе, но приходилось терпеть, тем более что черты убийцы постепенно стирались, таяли, как снег под солнцем. Душа колдуна все больше осваивалась в новом теле, меняя под себя его формы.
Однажды Свиноморов сказал Карелину:
– Ты из Недостомесовских… Глебушка Недостомесов скользкий был тип. Хочешь узнать, как он погиб?
Карелин отрицательно покачал головой.
– И правильно, – одобрил Свиноморов. – Кроме меня, думать тебе ни о ком не надобно.
Карелин молчал. Он вообще стал молчалив. Сердце, переполненное любовью, не нуждалось в словах.
На краю, лицом к закату
Недостомесов жил на западной окраине города, в добротном каменном доме начала двадцатого века. Посетителей принимал исключительно по ночам, днем впадал в спячку. Представлялся он личностью крайне мрачной, поэтому Коля Брешний из всех городских колдунов, о которых сумел наскрести сведения, именно его выбрал для своей миссии.
Созвонившись с Недостомесовым (звонить следовало с 23:00 до 4:00, как было указано в объявлении о магических услугах) и записавшись на прием, Коля в полтретьего ночи подъехал на такси к развалинам бывшего летнего кинотеатра «Закат», откуда к жилищу колдуна вела тропа среди валунов и сорных трав. Отыскав тропу и светя под ноги фонариком мобильника, Коля минут за пять пришел к дому колдуна.
Тот принял гостя в тесной комнате, обставленной книжными шкафами.
Усевшись в потертое кресло, Коля приступил к сути:
– Надо, короче, спасти человечка одного…
– «Спасти»! – колдун усмехнулся.
– Дослушайте сначала, – раздраженно процедил Коля. – Я-то знаю, куда пришел, а вы – дослушайте. Комментарии потом будете делать. (Коля нервничал, и с нервозностью возрастала у него злость, которую он, впрочем, еще сдерживал.) В общем, есть один писатель. Ужасы пишет, мистику всякую. Известный. Так вот, он, сука, добреть начал на старости лет. И ужасы писать разучился. Надо его, ну… спасти. Вот вы там иголки в кукол втыкаете, чтобы, значит, воздействовать на расстоянии… Так воздействуйте на него! Не знаю, ужас там какой-нибудь нашлите, чтобы накрыло по-черному. Достанет же у вас действие до Америки, да? Или… (Колдун молча кивнул.) Пусть ему там потустороннее что-нибудь явится, жутью в душу дохнет. Короче, надо, чтоб чувак опомнился, перестал сопли размазывать и начал настоящие ужасы писать. А я вам заплачу.
Коля достал из сумки книгу и протянул Недостомесову, развернув задней стороной обложки – где фото автора.
– Какой писатель был, а! Казалось, вот-вот и покажет всем… А во что превратился! Да оно и понятно: живет, сука, в достатке, горя не знает. При такой жизни, конечно…
– Тебе-то все это зачем? – поинтересовался Недостомесов.
– Ну как! Я ж, блин, не могу в стороне… Любимый же писатель. Пропадает. Я же должен как-то… Так просто стоять – то ж не по-людски.
– Ты, я смотрю, мужик отзывчивый, – заметил колдун.
– Как сказать. – Коля задумался. – Не знаю. Когда у тебя на глазах человек тонет, тут хоть и не отзывчивый, а поневоле вытаскивать полезешь.
Колдун заверил, что все будет сделано в лучшем виде. Назвал сумму – немаленькую. Коля к этому готов был и сразу расплатился. Спросил, спохватившись, о гарантиях.
– Как начнет действовать, – пообещал колдун, – ты во сне все увидишь. Весь ужас, которым его накроет. Я тебе этот сон обеспечу.
– А если что не так пойдет? Если эффекта не будет? – волновался Коля.
– Ну, тогда, – Недостомесов разрезал улыбкой густую растительность на своем лице, – приходи ко мне с топором и руби меня в капусту.
Коле снился сон. Писатель – Коля сразу его узнал – бродил по своему особняку, смурной и встревоженный. Старик, а между тем неплохо сохранился, несмотря на годы пьянства и наркомании. Молодец, что вовремя завязал, а то б не дожил до таких лет. По лицу писателя ползали неброские, на первый взгляд, приметы растущего страха. Похоже, магия Недостомесова начинала действовать, подтачивала психику, и писатель мыкался, бедный, не понимая причин своей тоски.
«Давай-давай!» – злорадно и азартно шептал Коля во сне.
Писатель замер на месте, тревожно прислушиваясь. Нервно зыркнул по сторонам. Принюхался, совсем уж по-звериному, коротко и быстро втягивая носом воздух. В этот миг что-то птичье изобразилось в лице.
«Стервятник. Точно! Один в один, – подумал Коля. – Вынюхивает падаль».
Писатель произнес какую-то короткую фразу, но Коля ее не разобрал; не настолько хорошо знал английский, чтобы легко понимать разговорную речь. Наверное, прозвучало настороженное «Кто здесь?». Старик немного потоптался на месте, а потом резко двинулся куда-то в сторону и пропал из виду.
«Вот блин! – подумал Коля. – Магия магией, а тоже ведь, сука, с техническими косяками».
Изображение перед Колиными глазами поехало в сторону, затряслось, а когда наконец стабилизировалось, то стал виден писатель, опасливо идущий по дому с большим кухонным ножом в руке.
«Ага, – понял Коля, – на кухню, значит, за ножом сходил».
Старик прислушался, и тут до Колиного слуха донесся странный звук, похожий на тихое собачье поскуливание, почти посвистывание, будто кто-то потихоньку подул в глиняную свистульку.
Писатель напряженно вслушивался, и Коля явственно ощутил, как сильно бьется стариковское сердце, как холодеют пальцы, сжимая отчаянно металлическую рукоять ножа.
Скрипнула какая-то мебель. И тут же словно бы царапнуло по полу что-то костяное. Старик закусил зубами нижнюю губу.
Тут-то Коля и увидел ее.
Женщина – голая, синюшно бледная, в паучьих конвульсиях, нечеловечески изламываясь в каждом потусторонне-хищном движении, ползла по полу, приближаясь к старику. Тот застыл от ужаса, безвольно опустив руку с ножом. Пробормотал что-то вроде: «Наоми, девочка моя!» И кошмарное это существо, судорожно распрямляясь, хищно прыгнуло.
Время сгущалось, мучительно вязло, секунды ползли, как сонные пиявки, насосавшиеся крови. Тварь медленно летела в прыжке, разверзая рот – настоящую пасть, неожиданно широкую, обсаженную по краям неровными зубами.
В какой-то миг оцепенение времени прошло, и секунды, захлебываясь и наползая друг на друга, заторопились наверстать упущенное, и тогда стало трудно следить за событиями. Движения рук и ног сделались неуловимы, все слилось в смазанную абстракцию. Но продолжалось это недолго.
Старик, рухнувший на пол под тяжестью навалившейся твари, наконец с трудом поднялся. Правая рука его заметно дрожала, и в ней дрожал окровавленный нож.
Женщина с распоротым брюхом, которое, будто второй рот, плевало кровью и выблевывало из себя потроха, корчилась на полу. Она умирала не как человек – как огромное насекомое, какая-то гадостная саранча.
Проснувшись, Коля решил, что задумка Недостомесова была неплоха: свести с ума дочь писателя, заставить ее напасть на отца и нарваться на нож в его руке.
Но, к разочарованию Колиному, никаких известий о том, что писатель убил свою дочь, так и не появилось нигде.
Коля позвонил Недостомесову и сказал, что сон
