Прах и пепел - Владимир Владимирович Чубуков
Ледяной страх, ползущий впереди черноты, стал невыносим. Семе показалось, что он сейчас потеряет рассудок и превратится в животное от этого страха, который так жадно вонзает невидимые зубы в плоть, в сознание, в самое «я».
Краем глаза Сема заметил, что за окном гаснет дневной свет, воздух наполняется мраком. Неужели эта тьма, которая течет сейчас из двери, разливается повсюду?
Наконец, когда свет за окном померк, в комнате стало темно. Но Сема ясно различал два вида темноты: одна обыкновенная, привычная – темнота воздуха, в котором угас последний луч света; другая – темнее, чернее, беспросветней – та, что показалась из приоткрытой двери. Сквозь пространство обыденной темноты ползла темнота мистическая, сверхъестественная.
Сознание вдруг превратилось в тысячи зеркал, и в каждом из них на мгновение вспыхнула картинка; Сема увидел бесконечное множество комнат и помещений, которые заполняются этой вязкой голодной и мертвенной тьмой. Не только помещения, но и открытые пространства затопляются ею, потому что двери тьмы внутри и снаружи. Тьма повсюду, она везде, она пожирает всех людей, от нее никому не спастись. Похоже, и на самом Солнце открылись двери – и оттуда выливается абсолютная тьма, превращая Солнце в подобие обугленного черепа.
Когда тьма наползла на Сему, его разум разбрызгался в исступленном крике непереносимого ужаса, и в этот ужас провалился жалкий уголек самосознания. Обреченный угаснуть, он полетел, кружась, в распахнутую пропасть.
Жизнь после смерти Бога
Его Бог умер. Закричал – страшно, отчаянно. И умер.
Задолго до смерти Бог забыл его. Любовь, гнев, ужас, прикосновения к изнанке сердца – ничем таким не выдавало себя Божество. Ни с неба, ни из ментальных недр не звучал голос, проговаривающий заповеди и постановления. Он к этому молчанию привык. Жил автономно. Однако атеистом не был, ведь знал, что его Бог существует где-то в запредельном месте. А теперь что-то случилось там, и предсмертный божественный крик прошел трещиной сквозь все слои бытия, достиг сердца и тончайшего призрачного нерва, которым он ощущал божественное.
Он закричал, завыл. Фонтаном черной крови хлынул его голос. Дело было летней ночью. Он видел над собой звездное небо с клочьями облаков и нацеленные в космос пирамидальные тополя. Умолкнув, осмотрелся.
Похоже, весть о смерти Бога застала его спящим под каким-то забором на ложе, составленном из сидений от трех разных стульев, скорей всего, найденных на помойке. Память была пуста. Он не мог вспомнить, чем занимался до смерти Бога, как жил, даже собственное имя не всходило на ум.
Посреди лета словно бы зябкий ветер поздней осени раскачивал голые ветви его души. Закрыв глаза, он явственно видел эти ветви. На одной из них, источая унылую тревогу, сидела черная птица. В ней крылась – чувствовал он – какая-то угроза, пока неопознанная. Возможно, все станет ясным в миг пробуждения птицы.
Он открыл глаза, отвлекаясь от внутренней картины, встал и пошел в надежде, что движение разбудит память, вернет имя и смысл существования. На ходу шепотом бормотал себе под нос:
– Вспомню. Все вспомню. Дай только время. Все вернется. Только время.
Ночные улицы города вскрывались перед ним, как вены под осколком стекла в руке самоубийцы. Иногда казалось, он идет по Луне, по ее мертвой поверхности. Было тревожно, как будто воздух чем-то подтравлен, как будто в самых густо-смоляных тенях прятался кто-то со злым умыслом, и можно было задеть ненароком тончайшую нить, пробудив неведомый ужас, что всколыхнется, как облако ила на дне водоема, и разольется гигантским чернильным пятном.
Попадались редкие прохожие, идущие по своим ночным делам. Отчуждение ночи обволакивало каждого.
Один прохожий был окружен роем мух, его запах был настолько смраден, что сразу стало ясно: это мертвец двух-трехнедельной давности. Светлячки азарта фосфоресцировали в его глазах. Не бесцельно брел этот труп, не шатался без толку, в его походке пружинил деловой целенаправленный интерес.
Попалась влюбленная парочка, в обнимку гулявшая в откровенном любовном упоении.
Когда приблизились, он ужаснулся, разглядев древнюю старуху, одетую легкомысленно, как школьница, и с нею совсем еще мальчишку, лет двенадцати. На ходу этот юнец склонялся к старухе, вампирически клейко и нежно целовал ее в губы, протянутые навстречу его губам в самодовольном изгибе.
Попадались и странные существа, издали походившие на людей, но вблизи внушавшие страх аномалиями своих форм.
Один, чудилось, курил сигарету, мерцавшую на кончике красным, но оказалось: не сигарета в его губах, а просунувшийся изо рта, толщиной в палец, отросток с глазом, чей красный зрачок светится в темноте. На голове ни глаз, ни носа, ни ушей – лишь рот и едва различимые неровности рельефа, остатки сгинувших органов.
Другой – человек как человек, но на лбу, подобно третьему глазу, свиное рыло, тревожно нюхает воздух, шевеля пятачком.
Попалась женщина с глазами в обрамлении толстых мясистых век, из которых вместо ресниц торчат острые тонкие зубы, словно ребра на рыбьем скелете. Она моргает, и зубы смыкаются перед глазами, прикрывая их хищным забралом.
«Что это? – размышлял на ходу. – Я галлюцинирую? Или что-то случилось с реальностью? Или просто вижу теперь то, чего прежде не замечал, еще одну грань бытия? Непопулярную, но старую, как мир, константу? Может, напрасно все это кажется странным? Может, так и было всегда в нашем Нижнем Пороге?»
И, немного пройдя по инерции после этой мысли, остановился и замер. Он только что вспомнил имя города!
– Нижний Порог, – прошептал в упоении, пробуя два эти слова на вкус.
Он продолжил странствие по закоулкам Нижнего Порога в поисках самого себя. Шел, и реальность выворачивала перед ним карманы, вспарывала подкладку, извлекая на свет – лунный свет – извращенных и страшных существ, то бредущих мимо, то занятых какими-то необъяснимыми делами. Как черви, кишели они в подгнивших тканях ночи.
Он шел, и уже заря начала пить темноту из воздуха, будто утренний кофе, обнажая светлое дно всеобщей небесной чашки.
Его блуждающий взгляд зацепился за клочок объявления на фонарном столбе.
Он долго стоял перед этой бумажкой, чувствуя в ней нечто особенное, но не в силах ничего прочесть. Тараканы букв расползались в стороны, едва он сосредотачивался на них. Такое поведение букв, несомненно, свидетельствовало об огромной важности написанного. Соседние объявления на том же столбе читались легко, одно лишь это противилось прочтению.
Наконец, от бессилия справиться с текстом, он заскрежетал зубами и резко ударил лбом в прямоугольник объявления. Пятно крови на бумаге тут же стабилизировало текст. Теперь его можно было прочесть:
РЕАБИЛИТАЦИЯ ЗОМБИ
Он читал и перечитывал эту фразу. Вновь и вновь. И когда взгляд его, словно луч сканера, совершал один проход по тексту за другим, память в приступе рвоты выплевывала сгустки прошлого.
Он вспомнил, как был рабом колдуна Глеба Емельяновича Недостомесова. Тот превратил его в зомби, лишил индивидуальности, имущества, жилья, всех человеческих связей, и отпускал на пастбища помоек под видом обычного бомжа, а при надобности призывал и давал поручения, которые он, Карелин, охотно выполнял как волю Божества, явленную в мистическом озарении.
Теперь он вспомнил свою фамилию. Еще не имя, но и это ведь очень хорошо!
Колдун был его Богом, его матерью и отцом, небом над головой, внутренним светом, озарявшим тьму его души, воздухом его легких, дуновением мысли в его сознании, током крови в сердце.
Потом колдун по неизвестной причине перестал управлять им, и зомби жил потерянным ребенком, храня в сердце преданность далекому отцу, не подававшему вестей.
А теперь колдун мертв, и нити, которыми он опутал жертву, истлели. Человеко-муха выбралась из паучьего кокона на свет.
Припомнилось чье-то высказывание, овеянное мрачным авторитетом: «Колдуны не умирают, эти твари погибают, почти всегда при скверных и странных обстоятельствах, и не поймешь: убийство это или просто чудовищное стечение случайностей».
Того, кто произнес фразу, Карелин не вспомнил; лишь черный провал рта возник в памяти, а из провала,
