Прах и пепел - Владимир Владимирович Чубуков
Руки Многогорова двигались, совершая загадочные пассы, тело изгибалось с неестественной пластикой. Он напоминал паука, опутывающего паутиной пойманную муху. Или это было что-то вроде брачного танца, в котором он признавался трупу в любви?
И опять Сема пропустил момент. Его мать только что неподвижно лежала на полу – и вот она уже стоит в какой-то странной позе, в которой нормальный человек не смог бы удержать равновесие, сильно накренившись назад и вбок.
Простыня, укрывавшая тело, сползла на пол, но в маминой наготе не было ничего стыдного: нагота казалась особым видом ритуального облачения. Движения мертвой были движениями нечеловеческими, словно бы тело захватила какая-то инопланетная тварь, которая не имела представления о том, как движутся люди, как действуют их мышцы и суставы.
Два тела, мужское и женское, сплетались в сложных фигурах и конструкциях, словно два паука или богомола, вступившие в общение на сложнейшем языке стереометрической жестикуляции.
Наконец мертвая женщина хищным и резким движением впилась зубами в лицо Многогорову. Тот не отшатнулся – напротив, прильнул к ней, как ребенок к родной матери. Сема даже ощутил укол ревности в глубине души: все-таки то была его мать, его, а не чья-то еще! Когда зубы матери рвали кожу и мышцы на лице Многогорова, его приоткрытые глаза совершенно не меняли выражения, оставались все такими же неподвижно-спокойными.
Мать обернулась. В ее оскаленных и стиснутых зубах был зажат кусок оторванной у Многогорова губы, сочившийся кровью. Взгляд мертвой женщины был страшен, в нем не было ни спокойствия, ни бесстрастия, ни отрешенности – глаза полыхали темной кровожадной яростью. Этот зверский взгляд пронзил Сему, будто раскаленный металлический штырь, вошел сквозь глаза вглубь сознания, и Сема мгновенно понял все, что мать хотела сообщить ему этим взглядом.
Он обратился к стоявшей рядом с ним «перепелочке» и неожиданно властным тоном, каким никогда в жизни не говорил, велел ей:
– Быстро неси топор. Если нет топора – какой-нибудь тесак с кухни. Давай!
«Перепелочка» вздрогнула, странно посмотрела на него, молча кивнула и торопливо бросилась прочь из подвала.
Вскоре она вернулась с кухонным тесаком для рубки мяса и протянула его Семе. В глазах девушки блеснули искры страха и детского восторга.
– Умница! – шепнул ей Сема на ухо, принимая тесак.
Оттолкнув высокого мужчину, стоявшего на пути, Сема прошел вперед, приблизился к матери и показал ей тесак в свой руке. Мать молча указала глазами на Многогорова, застывшего в неудобной позе и с кровавым месивом на лице. Взгляд матери был понятен, он выражал все необходимое, и Сема знал, что надо сделать.
Он повалил Многогорова на пол резким ударом ноги куда-то в область между пахом и солнечным сплетением. Склонился над упавшим и несколькими сильными ударами тесака отрубил ему голову.
Поднимая и опуская свое орудие, нанося удары, Сема удивлялся сам себе: откуда в нем эта собранность, эта точность ударов, эта сила? Ведь всю жизнь у него все валилось из рук. Мама однажды в сердцах назвала его «рукожопым тараканом», когда просила помочь ей по дому, что-то к чему-то пригвоздить и прикрутить, а Сема был, как всегда, неловок и рассеян.
Но то была просьба живой матери, теперь же ему приказывала – без слов, лишь глазами – мертвая мать. И это был такой приказ, вместе с которым выплескивалась сила для его исполнения. Необычайное спокойствие наполнило Сему, будто вязкая тяжелая жидкость – пустой сосуд.
Он поднял с пола отрубленную голову, не обращая внимания на то, как пачкает его рубашку кровь. Странное дело: глаза Многогорова не поменяли выражения. Голова казалась живой и мыслящей. Погруженный в медитацию, Многогоров все так же отрешенно смотрел перед собой и вместе с тем вглубь себя. Пальцами Сема чувствовал, что держит не мертвый предмет, а нечто живое, наполненное токами каких-то энергий. То было удивительное и жутковатое чувство.
Он бережно вручил матери голову – будто один жрец передал другому священную чашу причастия.
Мать, приняв подношение из его рук, подошла к стене и начала – резко и злобно – бить голову Многогорова теменем о стену. Затем она выдрала из головы несколько кусков проломленного черепа, открывая в темени дыру, и, погрузивши губы в провал, принялась пожирать мозговое вещество.
«А ведь точно! – подумал Сема, глядя на это. – Его не надо полностью съедать, хватит одного мозга – и все, цель достигнута».
Среди сектантов, наблюдавших за мистерией, были, кроме «перепелочки», еще три женщины, все старше нее, и одна из них вдруг завизжала от ужаса. Сверлящий визг словно сорвался с привязи и метался по помещению, бросаясь на стены и отскакивая от них перепуганным зверьком, не способным вырваться из ловушки. Глаза кричавшей едва не выпадали из орбит, рот – черная рана, которая кровоточила тьмой.
Мать хищно и быстро обернулась на крик. Одно мгновение – и она уже рядом с кричавшей: одной рукой держит отрубленную голову, другой – обхватив пятерней затылок испуганной женщины – пихает ее лицом в жуткий пролом на темени Многогорова, острыми осколками черепа царапая лицо до крови. Крик захлебнулся, вспенился хрипом и стих. На окровавленном израненном лице кричавшей застыла маска безумного ужаса. Подчиненная этому ужасу, женщина опустилась на колени, завалилась набок и скорчилась на полу в позе эмбриона.
Вскоре, когда мать опустошила голову Многогорова, она швырнула ее безголовому телу, словно подачку, – голова попала между правой рукой и туловищем и там застыла. Затем мать зашаталась и рухнула навзничь.
Сема почувствовал внезапное изнеможение, обильная испарина выступила на лбу, пот потек в глаза, руки начали дрожать, он тяжело опустился на пол. В глазах потемнело. Последнее, что он увидел, бессильно прислоняясь к стене, – как заботливо бросается к нему «перепелочка», и пальцы ее расстегивают ворот его рубашки.
Через день были похороны. Присутствуя на них, Сема словно смотрел на все сквозь плотную пелену тумана. Мать хоронили в дорогом красивом гробу. Памятник поставили не временный, а сразу солидный, из гранита, с выгравированным портретом на черном фоне. Секта не скупилась. Покойницу с уважением называли Анастасией Евгеньевной. К Семе тоже обращались с уважением, чувствовалась искренность и даже легкая боязнь, словно он – царственная особа, почтившая своим присутствием простолюдинов.
Тело Многогорова не стали предавать земле. Ему было предназначено небольшое темное помещение в том самом подвале, где совершалась мистерия. Низкая, метра полтора в высоту, дверца в стене вела в эту каморку. Туда занесли тело и голову. Сема высказал «перепелочке» свое недоумение:
– Да как же оно там без похорон? Разложение ведь начнется, вонь…
– За это не беспокойтесь, – ответила та. – Мы знаем, что делаем. Глеб Георгиевич распорядился, чтобы его не хоронили, ну, в смысле, не кремировали. Обычные-то похороны он принципиально не признавал – только кремация. Так вот, распорядился, чтоб не кремировали, потому что его тело продолжит медитировать после смерти.
– Это как? – удивился Сема. – Мертвое, без головы – и медитировать? Впервые такое слышу…
– Я, честно говоря, тоже впервые, – призналась «перепелочка». – Но такое вот завещание.
Больше Сема ни о чем уже не спрашивал.
Вечером, в день похорон, «перепелочка» пришла к Семе домой. Он, стесняясь, спросил, как ее все-таки зовут, а то он или не слышал имени вовсе, или услышал и тут же забыл – все из-за этих нервов…
Ее звали Никой. Она сразу расставила точки над «i», впившись ему в губы страстным поцелуем. Сема, конечно, понимал, что привлек ее не просто как мужчина, но как участник мистерии. В нем словно скопились какие-то мистические осадки, которые Ника намеревалась выжать из него, будто из губки.
Войдя в комнату матери, она застыла, восторженно глядя на кровать.
– Это ведь здесь она умерла, да? – спросила, обернувшись к Семе.
Он кивнул: здесь.
– Ты еще не менял постельное белье после ее смерти? – впервые он услышал от нее «ты».
Сема покачал головой: нет, не менял.
– И не меняй, хорошо? – Она прильнула к нему. – Я хочу тебя здесь, на этой постели. Чтобы простыня, наволочка… Ты понимаешь? Чтобы ее смерть
