Прах и пепел - Владимир Владимирович Чубуков
Сема поежился, ему стало неуютно. С женщинами отношения у него не ладились. Он плохо следил за собой, редко мылся, часто ходил в облаке дурного запаха. Сейчас от Семы тоже нехорошо пахло. Но Нику это неожиданно возбуждало. Маленькая, хрупкая, чистая, благоухающая, аккуратная – она зачем-то тянулась к нечистой плоти.
Когда же она затащила его в постель – на место маминой смерти – и с жадностью принялась облизывать его давно не мытое тело, Семе стало жутковато. Вдруг подумалось, что у него галлюцинация, в которой любовница представляется молодой красивой женщиной, тогда как на самом деле с ним лежит уродливая, грязная, свихнувшаяся старуха – ведьма, что заморочила ему мозги, оплела паутиной бреда, пленила иллюзиями.
Лежа в постели, головой на плече у Семы, Ника рассказывала:
– В брошюре, ну, которую ты у нас читал, там кое-что умалчивается. У нас одна теория есть… Слышал, наверное, что Абсолют воплощается для того, чтобы заниматься самопознанием? А в Упанишадах сказано по-другому: он воплощается, чтобы пожирать. В принципе, самопознание и самопожирание – это одно и то же. Или даже самоизнасилование. В Библии, вон, у слова «познать» сексуальный смысл. «И познал Адам жену свою». По-всякому можно понимать цель, с которой Абсолют создал Вселенную; главное в том, что он в чем-то нуждается и чего-то ждет от нашего мира. Так вот, Глеб Георгиевич сказал…
– Кто? Что за Глеб Георгиевич? – перебил Сема, не уловивший, о ком речь.
– Ну, Многогоров же! Он сказал, что Бог ждет, когда его разбудят. Бог мучился от голода и впал в кому, в сон на много тысяч лет, потому что во сне голод не так мучителен. Наш Бог – это чудовище, и только потому мы можем кое-как существовать, что оно спит. Когда йоги соединяются с Богом, они впадают в его сон. А путь, которым пошел Глеб Георгиевич, должен привести к другому – к пробуждению спящего Бога. Это сложно объяснить. Но, в общем, если кратко, логика такая. Обычная йога направлена на бессмертие, на отказ от страстей, а это полная противоположность самому принципу голода и смерти, поэтому все, кто идет таким путем, соединяются не то чтобы с Богом, а с его сном. Но тот, кто идет к Богу путем голода и смерти, соединяется с самим Богом, и это должно пробудить Бога. Ну, вот представь: если ты спишь, и я прихожу к тебе во сне, как сновидение, и касаюсь тебя, ты же от этого не проснешься, правильно? А если я приду к тебе наяву и коснусь тебя не изнутри сна, а извне, то я тебя разбужу. Вот это и задумал Глеб Георгиевич: подойти к Богу так, чтобы оказаться не внутри его сна, а снаружи, прикоснуться, соединиться – и тем самым Бога разбудить.
– И что будет, когда он проснется? – спросил Сема.
Холодная загадочная улыбка выгнулась у Ники на губах.
На следующий день они проснулись поздно, после десяти утра. Ника трясла Сему за плечо, возвращая к яви, а когда он разлепил веки, показала на восточную стену. Еще накануне у стены стоял комод, но теперь его не было, он просто исчез, оставив пыльный прямоугольник на полу, а в обнажившейся стене возникла дверь. Приземистая, метра полтора высотой, хлипкая на вид. Это было похоже на сон: исчезновение комода, появление двери – типичный сон, который вдруг притворился явью.
– Бред какой-то! – произнес Сема, глядя на эту дверь сонными глазами, не до конца еще веря увиденному.
– Похоже на галлюцинацию, да? – восторженно произнесла Ника; как зачарованная, смотрела она на дверь. – Так и должно быть. Когда Бог что-то творит, это как галлюцинация, только она для всех, а не для кого-то одного.
Когда Сема окончательно проснулся, ему стало не по себе. Слегка приоткрытая, дверь приглашала во тьму, и эта тьма источала угрозу.
Ника включила смартфон, раздался сигнал входящего сообщения.
– Ты глянь только! – взволнованно произнесла, показывая Семе видеозапись. – Это мне ночью ссылку прислали. Боря Левицких… Помнишь? С рыжей бородкой такой, высокий. (Сема не помнил и покачал головой.) Ну, ладно. Он, короче, остался на ночь у нас, на Стальского, медитировал в подвале. И услышал какой-то звук из-за двери, ну, где Многогорова оставили, открыл, посветил туда фонариком, а Глеб… – она запнулась, ей не хватило воздуха от волнения, – Георгиевич… он сидит…
Сема смотрел, как на видеозаписи безголовая фигура Многогорова сидит в позе лотоса, руки на коленях ладонями вверх. Левой рукой мертвец держит свою разбитую на макушке голову, вцепившись пальцами, как клешнями, в обрубок шеи, держит словно чашу, правая рука пуста. Глаза на изуродованном, искромсанном лице открыты и спокойны. Взгляд живой, не остекленевший. По телу пробегают легкие судороги, заставляя его содрогаться, кожа – там, где нет пятен запекшейся крови, – блестит от пота. Все это записывалось камерой мобильника при включенном фонарике.
Затем Ника показала Семе эсэмэску, посланную позже.
– Боря тут пишет: все наши говорят, что утром у всех появились двери. Спрашивает, вижу ли я дверь? Ты понимаешь, что это значит? У нас все получилось! Все получилось!
Она бросилась покрывать Семино лицо нервозными поцелуями.
– Да что получилось-то? – спросил он с легким раздражением.
– Все получилось, все! – повторила Ника. – Двери! Глеб Георгиевич обещал, что, если все получится, будет знак – дверь. Вот такая же, как у нас, там… ну, где его тело, ты понял? Это она – та самая дверь, посмотри, точь-в-точь такая же, она должна открыться везде… Бог один, а дверей к нему много.
– И что? – тупо произнес Сема.
– Да как ты не понимаешь! Что у тебя там, за той стеной? – Она кивнула в сторону восточной стены. – Ничего?
– Ничего, – подтвердил он.
– Вот! Мы бы видели улицу сквозь эту дверь, если б она была просто дверь, просто дыра в стене, да? Но там же темно. Здесь что-то странное с самим пространством…
Ника приблизилась к двери и послала в темноту за ней луч фонарика своего смартфона. Сема внезапно похолодел от страха, видя, как этот луч вонзается в черный кисель тьмы. Нельзя было, почувствовал он, делать этого, ни в коем случае нельзя! Ему стало жутко: вот-вот – и луч выхватит из темноты бледную фигуру мертвеца и отразится в глазах его отрубленной головы.
– Выключи! – прошипел он.
Смартфон в руке у девушки дрогнул, и луч фонарика, дернувшись, погас. Она повернулась к Семе, смесь ужаса и восхищения переливалась в ее глазах.
– Это… это божественная тьма. Она – его свет, мысль, сознание, явь, голод, его сущность. Бог проснулся, он вышел из комы. И теперь он… теперь он… он будет… из тьмы…
Ника задыхалась, слова застревали в горле, дрожь бежала по ее телу и усилилась до судорог, в которых деревенели мышцы, неестественно натягивая кожу. Слабо цепляясь руками за Сему, Ника сползла на пол, корчась в охватившем ее припадке. Сема растерянно смотрел на бившееся в конвульсиях тело.
А низкая дверь в стене открывалась все шире, и тьма – густая, вязкая, будто сжиженный черный дым, – медленно вползала в комнату из дверного проема. Впереди этой тьмы холодной волной двигался цепенящий страх.
Сема, шатаясь от головокружения, отступил к противоположной, западной стене и вжался в нее спиной, рядом с дверью, ведущей в коридор. Можно было бы через дверь выскользнуть из комнаты, но не было сил сделать лишний шаг, ноги отказывали. Да и был ли смысл в бегстве?
Сема медленно сполз спиной по стене и опустился на пол, завороженно глядя на то, как тьма приближается к содрогавшейся на полу Нике, как поглощает ее. И когда снаружи осталась одна лишь ее голова с опрокинутым лицом, обращенным к Семе, Ника начала истошно кричать.
Ее глаза округлились от ужаса, Сема поймал пронизанный отчаянием, уже ни о чем не умолявший, но совершенно безумный взгляд девушки, – и тьма полностью поглотила ее.
Крик под покровом тьмы превратился в звериный визг. И кажется, он удалялся, словно бы, проглоченная черным туманом, Ника проваливалась в какую-то бездну. Словно эта тьма, вопреки рассудку, была
