Темные проемы. Тайные дела - Роберт Эйкман
Стоит признать также, что некие внешние силы определенным образом «влияют» на меня. Звучит претенциозно, не спорю, – но именно это и объясняет, что я делал в Бельгии и зачем я приехал навестить мадам А. Я нахожу, что определенные работы определенных художников оказывают на меня сильное, иной раз почти мучительное влияние – но только, повторюсь, определенные творения и творцы, коих, на самом деле, очень немного. В целом искусство оставляет меня довольно-таки равнодушным, особенно когда его выставляют на всеобщее обозрение – чтобы люди, подавляющий процент которых глух к нему, мимолетно потешались. Я верю в то, что картины всегда должны принадлежать отдельным людям. Более того, мне кажется, что картина умирает, когда ею делятся с толпой. Ненавижу также и книги об искусстве – с их ужасными «репродукциями», убогими в цвете, скучными в своем отсутствии. С другой стороны, жизнь и мысли художников, которые взаправду влияют на меня, поглощают меня полностью, в той мере, в какой я могу узнать или догадаться о них, а также их работах. Где художник жил и что видел – это, сдается мне, очень важная часть творчества. Я не верю в то, что значение имеет лишь сам холст и то, как легла на него краска, – такой подход убог, ленив и бездушен. Возможно, эти «мои» художники – единственные близкие, каких я когда-либо имел. Мне трудно подумать, что когда-то я смогу так сблизиться с живой душой, как сблизился с Маньяско. Но опять-таки, стоит подчеркнуть, что «влияния» сказываются на мне не напрямую. Я не заимствую технику или образы – ничего схожего с Маньяско на моих полотнах не найти. Я подвержен влияниям на совершенно другом, более глубоком уровне. И люди, считающие, что «важна только картина», меня в принципе не поймут.
В поисках вдохновения я немного попутешествовал в свое время – я всегда жил очень скромно, никогда не позволял себе крупные траты, вот и получалось иной раз скопить на тот или иной вояж. Именно ради картин я и посетил Бельгию – нет нужды говорить, что искал я там не Мемлинга и Рубенса, хоть и они, осмелюсь сказать, некогда были прекрасны; меня интересовали работы символистов и им подобных – таких художников, как Вильям Дегув де Нункве, Фернан Кнопф, Ксавье Меллери (вдумайтесь только, однажды Меллери сказал, что ему удалось запечатлеть «тишину» и «душу всего» – кто еще осмеливался на такое?), ну и, конечно, Джеймса Энсора, очаровательного барона-эксцентрика. Перед тем, как уехать, я скрупулезно собирал адреса коллекционеров – многие из лучших картин той школы, к счастью, все еще находились в частных руках. Почти все отнеслись ко мне тепло, хотя я очень плохо говорю по-французски, и первые две недели был потерян, точно дитя, недавно явившееся на свет, – и в той же мере счастлив. Не все владельцы, на мой взгляд, в полной мере осознавали, какими сокровищами обладают, но я и не возлагал на них больших надежд. По крайней мере, многие из них были готовы просто дать мне насладиться зрелищем – что я редко встречал среди частных коллекционеров в той же Италии. В Италии каждый второй думал, что сможет продать мне что-нибудь, каждый третий – поднимал ничем не оправданный шум, и все они отказывали мне в уединении.
Один из представительных бельгийцев, с кем я состоял в переписке, сообщил мне, что в Брюсселе до сих пор проживает вдова некоего художника символистской школы. В свете того, что произошло, я не стану называть его имя – пусть будет просто А., покойный А. Тот, кто хорошо подкован, и так поймет, кого я имею в виду, – а к тому времени, как бумаги эти попадут в чужие руки, вряд ли это будет иметь какое-либо значение. Если же незнакомцам доведется прочесть это раньше, чем я полагаю, то причиной тому сможет послужить лишь моя смерть – так что бремя благоразумия перейдет с меня на кого-то другого.
Итак, тот бельгиец без лишних комментариев снабдил меня адресом в Брюсселе, на который я написал из Англии на своем не слишком изящном французском, не ожидая всерьез получить ответ. Однако въедливый интерес к жизни и персонам «моих» художников, быть может, наделил мое письмо большей настойчивостью и убедительностью, чем я сам от себя ожидал. Для меня это казалось значительной возможностью. Несмотря на большой интерес, я никогда не встречал ни одного из моих любимых творцов лично; о родственниках и уж подавно о вдовах тоже речи не шло. По большей части это можно было объяснить тем, что жили они слишком давно. Если ответа от вдовы я не получу, мне вполне хватит и того, что я постою снаружи ее дома – в мыслях о том, кто разделял его с ней. Но сомневался я, как оказалось, зря – ибо через три дня мне пришел ответ от мадам А.
Ее почерк был довольно причудлив – вышедшие из-под ее руки буквы напоминали пружины, вылетевшие из часового механизма. Несколько трудночитаемых строк помещались в самом центре листа дорогой темно-голубой бумаги. Даже будь письмо писано на английском, мне бы стоило большого труда понять его – но в конце концов я дешифровал большую его часть. Мадам А. сказала, что она очень стара, много лет не выходила из дома и не принимала посетителей, но ее очаровало мое искреннее желание увидеть ее, так что она согласна принять меня,
