Счастливого дня пробуждения - Анастасия Калюжная
– А почему вы вообще решили стать хирургом? – спрашиваю я с верхушки стремянки, тонкой кисточкой проходясь вдоль бумажного скотча у оконной рамы.
– Даже помню, когда я впервые о хирургии задумался… Фу-ух, надо кондиционер поставить… – Доктор вытирает взмокший лоб. – Это было на Пасху. Мой старик, похоже, решил, что я достаточно вырос, чтобы и мне преподавать свой предмет. Он мне оба «Сотворения» прочитал – и христианское, и еврейское. Помнишь, есть там место, где Бог Адама и Еву разделяет? Там ведь, знаешь, на иврите не совсем слово «ребро» используется: скорее «часть» или «сторона». И даже мужчиной первый человек до разделения с Евой не назывался – лишь собственным именем. Так что меня очень занимало: а не был ли первый человек чем-то вроде сиамских близнецов? Какую операцию должен был провести Яхве, чтобы их разделить? И меня почему-то очень этот сюжет тронул, – серьёзно кивает доктор. – Получается ведь, Бог погрузил первого человека в глубокий сон, подобный наркозу, и провёл операцию. Я тогда подумал: «Ну надо же, выходит, Господь был первым хирургом?» Про наркоз и хирургов-то, конечно, я уже слышал тогда. В основном из-за новостей полевой медицины – тогда империалистическая война гремела. И вот я столько раз пытался представить себе, что же именно сделал Бог. Но я так мало знал о строении человека.
– И вы тогда решили стать хирургом? – радостно догадываюсь я.
– Не совсем, – качает он головой. – Но тогда я впервые почувствовал к этому делу интерес. Потом Платоша заболел. Он был меня младше на четыре года. Отец ещё и до последнего лекаря не хотел звать. Всё молился и молился и нас заставлял. Это было не со злости – он искренне верил, что так лучше. Что Бог ни пошлёт, всё он считал правильным; не болезнь, а испытание, не смерть, а «Господь к себе забрал». Он очень любил наши души. Не понимал только, что мы и есть наши тела. Потом ещё через несколько лет случилась эпидемия туберкулёза – он тогда ещё чахоткой звался, – и мы с Аннушкой заболели. У неё была открытая форма, она быстро сгорела, а я вот мучился годами. То поправлялся, то опять рецидив. У меня почти всё время субфебрильная температура держалась, я хромать начал из-за суставов. И даже это-то ещё ничего, но что гораздо хуже, ты, думаю, от Коли знаешь: у меня был врождённый сердечный порок. И только представь, какие эффекты имела температура на больное сердце! Да я чудом до сорок девятого дожил, когда стрептомицин и до нас дошёл. Вот, заразившись, я и подумал, что мне нужно какое-то орудие против «божественного замысла», раз уж действительно природа так желает перебить нас всех болезнями. Ещё позже мама заболела скарлатиной, когда я уже практику отрабатывал. Хотя уже и пенициллин был, но она по старинке к врачам не обращалась, даже мне не написала! Умерла. И я тогда очень себя корил: как это я не смог помочь последнему родному человеку? Как это не успел? Теперь из всей семьи остался лишь я. И я подумал: уж если я и себе помочь не смогу, то это будет действительно фатальное поражение. Я все силы бросил на изучение кардиохирургии, только бы не проиграть в этом последнем раунде, только бы спастись, – мрачнеет доктор.
– А что случилось с вашим отцом? – задумываюсь я: о нём доктор не сказал.
– Он? Ты, может, не знаешь, что тогда было… Репрессировали – арестовали то есть. По «религиозному вопросу». Там же и погиб. Ещё раньше, до маминой смерти, когда я только поступил на учёбу. Но, конечно, он сделал всё, чтобы у него не осталось ни единого шанса выжить. – Доктор устало и обречённо вздыхает. – Не знаю, на что он рассчитывал, оставаясь в должности. Вероятно, надеялся, что Бог спасёт. – Его губы искривляются с печальной иронией.
– И неужели вас это не огорчило?
– Ну, почему же, огорчило. Погано это было. Но хотя бы закономерно. Не понимаю только, – на его лице появляется упрямое выражение, и он будто даже начинает злее водить валиком по стене, – он ведь умный был человек! Не слишком склонный к жалости, да, – но вдумчивый. Я от него ждал большего. Но он позволил отнять самое ценное, что только есть у человека, – отнять жизнь!
– И вы что, из-за отца так религию не любите? – пытаюсь понять я.
– А кто сказал, что не люблю? Нет, он стал причиной, по которой я так критически ко всему отношусь. Он научил меня думать. Вот, к примеру, знаешь, на что он обратил моё внимание? Что Бог – не только первый архитектор, скульптор, садовник и хирург, но ещё и первый лжец. Бог сказал, Адам и Ева умрут в тот же день, как вкусят плод познания. Но они не только не умерли, но и прожили долгую жизнь.
– Так, может, он имел в виду, что они потеряют бессмертие? – предполагаю я.
– Мх, – морщится доктор, – так бы и сказал тогда. Но они и не были бессмертны. И знаешь почему? Там ведь как говорится: «И сказал Господь: “Вот, человек стал как один из Нас”», – тут он имеет в виду себя, конечно. Бог вообще любил о себе во множественном числе говорить. Оттого ли, что он и есть Троица, оттого ли, что он вообще многоликая сущность, – про это я бы с тобой отдельно поговорил, но не сейчас. Так вот: «Человек стал как один из Нас, как имеющий способность познавать добро и зло, и теперь как бы он не простёр руки своей и не взял также от Древа Жизни, и не съел, и не стал жить вечно». То есть они не только были смертны, но и изгнали из Эдема их лишь затем, чтобы они – приблизившиеся к самому Богу в познании – ещё и не получили бессмертие, вкусив однажды и от Древа Жизни. Вот обретя его, люди бы точно стали богами, – самодовольно улыбается доктор.
И пока я вяло вожу кисточкой вдоль рамы, мне всё думается, что между сыном и отцом было больше общего, чем самому доктору хотелось бы верить. Они обладали умами учёных, а не христианского богослова и медика, они задавали вопросы больше, чем жалели. Просто каждый из них делал это как умел.
– А ведь, согласись, как странно, что, вкусив плод, первое, что поняли Ева и Адам, – что они нагие. Ведь нагота – никакое не зло, просто неудобство, – говорит доктор в другой раз. Он часто стал вспоминать религию, видимо, сами стены на него так действуют. – И стыд не зло, а лишь неприятное чувство. А всё оттого, что «плод познания добра и зла» не совсем корректный перевод. Правильнее было бы сказать не «добро и зло», а «что хорошо, что плохо». Вкусив плод, они просто получили внутренний ориентир. Потому-то Ева так легко послушалась змея: она понятия не имела, что этого можно не делать, всё принимала за чистую монету. И, только вкусив плод, Ева с Адамом смогли принимать собственные решения. И потому-то говорят, мол, плод дал людям свободу воли – они обрели систему координат, в которой могут двигаться.
Я лежу на ковре на спине, глядя в поднятую над головой книгу – одну из тех, что лежали тогда в сундуке, – кажется, нечто, называемое «Часослов», но не читаю, а просто бездумно листаю, смотря картинки. Редкие, какие-то грубые, некрасивые, больше похожие не на иллюстрации, а на чертежи. Солнечный луч перечёркивает мой живот и чуть касается вытянутой ноги сидящего в кресле доктора. По всему дому пахнет обойным клеем и свежим спилом, и этот дом уже не кажется мне ужасным.
– Знаешь, в Завете ведь и не сказано, что своим неповиновением Адам и Ева совершили грех, – продолжает доктор. – Это потом уже фантазёры назвали этот акт «грехопадением». Нет такого среди грехов, нет там непокорности.
Он ненадолго замолкает, глубоко и шумно вздыхает, прикрыв глаза, затем медленно цитирует:
– «И сказал змей жене: нет, вы не умрёте. Но знает Бог, что в день, в который вы вкусите их, откроются глаза ваши, и вы будете, как боги, знающие добро и зло»… Познание! –
