Счастливого дня пробуждения - Анастасия Калюжная
Жгучий перец подступает к носоглотке и жжёт глаза. Мне хочется поспорить, хочется возразить всему миру с этим его дурацким порядком!
– Я не хочу! Почему всё обязательно должно меняться?! – злобно всхлипываю я.
– Будет ещё много неожиданностей, – продолжает доктор, положив локти на колени и мрачно глядя в пол. – Приятных и не очень. И не ко всем мы будем готовы. Когда умерли мои родные, я тоже не был готов к этим переменам. Я тогда весь мир ненавидел. Совсем как ты сейчас. Но если бы не та ненависть, если бы я как следует не разозлился, меня бы здесь не было… И я не создал бы тебя. Хорошо это или плохо? – пожимает он плечами. – Спроси ты меня об этом в день Платошиной смерти, я бы сказал, что хуже перемен ничего нет. А сейчас я счастлив. Я сделал то, чего и вообразить не мог. На что, думал, никто не способен. Посмеялся в лицо природе: человек смертен – это факт? Уже нет. Перемены не хорошие и не плохие, они просто есть. И в твоих силах ими правильно воспользоваться. Быть может, если ты сейчас разозлишься, ты тоже придумаешь что-то невероятное.
Доктор мягко улыбается. И мне уже хочется злиться чуть меньше.
– А ещё знаешь, быть может, на самом деле не меняется ничего. Быть может, всё идёт по накатанной с начала времён. И ещё миллиарды лет назад в самих субатомных частицах были заложены мы с тобой, ведущие этот разговор.
– Как это? – Я утираю нос рукавом.
– Есть теория, согласно которой можно просчитать весь ход мировой истории. Представь только, если бы можно было вернуться ровно в самый момент рождения Вселенной. И там снять показатели каждого атома, каждого электрона и рассчитать все воздействующие на них силы. А дальше – предсказать все их движения, как они будут пересекаться и отталкиваться друг от друга, – убаюкивает его голос, – пока не образуют звёзды, планеты, разумную жизнь и всё её взаимодействие. Предугадать каждое сочетание генов и каждый электрический импульс в мозге.
– А что, получается, так можно будет предсказать будущее? Математически? – восхищаюсь я.
– Возможно, – улыбается доктор. – Конечно, это только теория. У нас ещё нет таких вычислительных мощностей. Но, прожив достаточно долго, ты, быть может, дойдёшь и до математического предсказания будущего. И ничто больше не будет для тебя в новинку. Быть может, это и есть твоя невозможная цель. Путь, как у меня – поиск бессмертия… Ну так что тебе привезти из города? – возвращает он меня в реальность, словно тумблер переключили, и все упрощённые субатомные рисунки, где протоны красные, а нейтроны – синие, вдруг исчезают у меня из головы.
– А можно… можно мне новый матрас? – робко спрашиваю я. – И книги! Можно книги? Очень хочется почитать офтальмологию!
Пока доктор в отъезде, я изучаю дом, где мне предстоит провести ещё, быть может, десятки лет. Дряхлый и гадкий от крыши до веранды. Косой от самого каркаса, как деформированные и размягчённые остеомиелитом кости, дом – пациент хосписа. Ну ничего, не только мне придётся страдать от перемен, но и этому зданию тоже, злорадно думаю я. Теперь я зажигаюсь идеей его «вылечить», чтобы никогда больше не страдать от хаоса и антисанитарии.
Но пока мне не нравится здесь всё: как скрипят под каждым шагом полы, какой затхлый, тошнотворный запах стоит всюду, какие на ощупь стены, как всё полнится мошками, как пахнет высушенной травой, сыростью и гнилым деревом. Я принимаюсь убираться на втором этаже, начиная с понравившейся мне комнаты и воображая, как её обустрою: здесь будут полки с книгами, совсем как у доктора в библиотеке, стены мы зашьём панелями, полы покроем линолеумом, а вот тут будет моя койка.
Засыпая этим вечером, я накрываюсь с головой, крепко зажмуриваю глаза и представляю, что лежу в своей палате, меня окружают стены больничного крыла, падают на пол кружевные тени виноградных листьев, опутывающих решётку форточки. Моё одеяло ещё пахнет домом: выстиранная шерсть, горькие медикаменты и хлор, с которым Николай и Мария мыли полы.
* * *
Ремонт кажется бесконечным и тянется до самого лета.
Началось всё с трубопровода, ради которого перекопали весь сад. Визжали труборезы, гудели насосы, и из-за вечного шума на учёбе было совершенно невозможно сосредоточиться. Чтобы подтянуть мои знания по некоторым предметам, доктор привёз мне из города много пособий, и это хоть сколько-нибудь структурировало мои дни в творящемся кругом безумии. Затем сени чуть ли не с фундамента перелопатили, чтобы поставить санитарный узел. Весьма кстати, потому что не тронутые сыростью дрова кончались, и так скоро мы бы остались без горячей воды. За сенями пришла очередь менять пол на всём первом этаже, поскольку ни о какой операционной и речи быть не могло, пока трухлявые деревяшки проваливались всего-то от ходьбы, чего уж говорить о тяжеленном оборудовании. Смешно было, когда пол бетоном заливали, и, пока он застывал, мы с доктором гуляли по доскам из комнаты в комнату, как по маленьким пружинящим мостикам. Стёкла, кстати, по всему первому этажу теперь матовые. Совсем как в прежнем особняке.
Всю весну дом полнится незнакомыми людьми: ремонтники, сантехники, строители, электрики целыми бригадами снуют по нему, так что мне приходится ежедневно мазаться гримом, чтобы их «не смущать» и не вызывать лишних вопросов, если вдруг придётся пересечься. Ещё и та соседка повадилась ходить – Катерина Павловна, седая, полная и смуглая от работы в огороде дама в неизменной телогрейке и с надушенным платком на шее. Поначалу она осторожничала с доктором из-за того, что он представился патологоанатомом, а она имела целый ворох предубеждений и суеверий. Но вскоре поняла, что он мало отвечает её представлениям об этой «мрачной» (почему мрачной?) профессии. Про меня доктор объяснил, что взял надо мной опекунство после гибели прочих «наших родственников» при страшном пожаре. Мне, как единственному выжившему в том бедствии существу, пришлось пересаживать большие пласты кожи, и из-за того-то у меня столько шрамов.
Соседка мне очень сочувствует и всё норовит как-то меня приголубить или свести со своими внуками, полагая, что я так дичусь общества от робости и стыда за шрамы, а вовсе не от собственной неохоты. Даже, видимо, пытаясь меня утешить, называет не иначе как «симпатяжкой». Иногда я вижу её внуков в окно моей комнаты: мальчик и девочка постарше визжат, называют друг друга странными именами, наряжаются, дерутся палками и стреляются из пластиковых пистолетиков. Ну о чём с ними можно говорить?
Доктор с Катериной Павловной теперь часто завтракают вместе. Он вынес в беседку стол, и они там часами чаёвничают, глядя на работу водопроводчиков и болтая о том о сём, как заправские старички. На этих трапезах соседка открыла для себя, что у доктора невероятно обширные познания в медицине, лучше даже, чем у его «отца», и стала жаловаться на болячки, получая в ответ чудесные советы по их устранению. Ещё больше Катерину Павловну удивила его осведомлённость в истории. Она-то, конечно, не знает, что доктор большую часть тех событий застал лично, поэтому хвалит его, будто он какой-то её сыночек, который хорошо учился. А ведь в реальности она ему в правнучки годится.
Ещё доктор стал часто уезжать. Почти каждую неделю день или два он просто отсутствует – исчезает ранним утром, оставив мне записку на столе, и возвращается или ближе к обеду, или под поздний вечер. Говорит, что навещает каких-то пациентов. А в остальном, не считая ремонта, жизнь налаживается. Жаль только, что практических уроков пока у нас так и нет из-за отсутствия оборудованной препарационной. У меня уже руки соскучились по практике.
* * *
Душно пахнет свежей краской, клеем и цементом, стрекозой трещат лопасти вентилятора в углу – конец июня, жара стоит страшная, что воздух ведёт, и из открытого нараспашку окна тянет прелой травой. Мы собственноручно выкрашиваем стены будущей операционной в светло-жёлтый охристый цвет. Доктор в шапочке из газеты,
