Счастливого дня пробуждения - Анастасия Калюжная

посмеиваясь, азартно цедит он. – Скажу я тебе, какое знание он им дал! – Он прижимает кулак к губам и немного молчит, будто сам себя сдерживая, и, успокоившись, продолжает: – Видишь ли, человек – первое и единственное существо, что осознало неизбежность собственной смерти. А жизнь этого делать была не должна. Никогда не должна была знать, что сама умрёт, – вот что это за «плод познания». Вот что дало им ориентир и систему координат, вот что начало их подгонять. Оттого и живёт человек в вечной спешке и боли, которую вынужден скрывать, чтобы не сойти с ума. Смерть – это насилие, над личностью и над волей. Она не приходит вовремя и не щадит никого. Потому разум испытывает такую острую потребность в вымысле: невыносимо жить, каждую секунду осознавая, что ты умираешь. Вот люди и выдумывают всякое: религии, перерождения, душу и ещё чёрт-те что, – он безразлично машет рукой. – Придумывают каких угодно чудовищ, но ни одно не страшнее истины. Весь вымысел нацелен лишь на то, чтобы отвлечь мозг от правды, скрыть её и барахтаться дальше – есть, пить, творить, репродуцироваться, – только бы отсрочить и забыть неизбежное. И вроде кого ни спроси – все знают, что умрут. Знают, но не понимают. Да и невозможно это. И я понимать не хочу! Я не могу принять смерть! По-настоящему её принимают одни лишь мертвецы, – презрительно и будто сонно щурится доктор. – Только им это уже и не надо.

Глава 15

В готовой операционной доктор повесил нашу с ним и моей репейницей фотографию. И мне очень тепло оттого, что из всех вещей и документов из особняка он прихватил именно её. Старый амбар мы переоборудовали в свинарник, куда доктор теперь привозит животных: он тренирует меня преимущественно на свиньях как на самых физиологически близких к человеку млекопитающих; на них мы тестируем новоприобретённый аппарат искусственного кровообращения, снимаем кардиограммы, пробуем электроэнцефалограф, хоть и очень смешно и криво, и ИВЛ, и ультразвук, гоняемся за нашими удирающими подопытными по амбару. На них же мне предстоит учиться переносить мозг из одного организма в другой. Это, конечно, несколько осложняет мой путь как человеческого хирурга, но пациентов-людей нам, увы, не достать, и потому мне приходится учить избыточно много ветеринарии в эти месяцы. Чего стоят одни только свиные группы крови и индивидуальные реакции на медикаменты!

Как-то раз Катерина Павловна застала, как доктор тащил за собой сопротивляющуюся свинью в дом: «Зачем это вам свинья, Виктор Николаич?!» Он, уже вцепившись в ручку, ответил: «Новая пациентка». – «Но вы же патологоанатом!» – ужаснулась она, оседая на лавочку. «Если операция кончится плохо, обещаю вам шницель!»

Но, конечно, ни на какой шницель свинки у нас не идут. Доктор учит меня консервировать организмы и их части так, как он это делал с экспериментами в подвале – этот способ препятствует аутолизу и аммонификации[25] до тех пор, пока не подключат мозг и снова не запустят организм. Если надо, то мы и замораживаем их, – совсем как тех чукотских лягушек, которые способны с помощью синтезированных в печени глицерина и глюкозы сохранять клеточные мембраны целыми даже при отрицательной температуре тела.

До чего же это восхитительное чувство, когда после всех вмешательств мне удаётся впервые без какого-либо вреда остановить все процессы организма до фактической смерти и запустить вновь! «Из тебя получится отличный хирург», – вот что мне тогда сказал доктор! И вот так мы всех наших субъектов консервируем и оживляем снова, пока не добиваемся стопроцентной выживаемости и отсутствия побочных эффектов на нервную систему, чтобы без параличей, эпилепсии и судорог. Но ведь это молодые и сильные организмы, ожидаемо, что с ними нет проблем. Следующим шагом мне надо научиться трансплантировать здоровые органы взамен больных, чтобы они приживались без каких-либо трудностей.

Это такие хорошие дни: каждый несёт новое открытие. Марганцевые длинные вечера, спокойствие операционной, гудение ИВЛ, тиканье часов на стене и тихое жужжание быстрых реплик: «Разведи-ка ретрактор пошире», «Режь», «Смотри-ка, повезло на грыжу!», «А это от чего так?», «Внутрибрюшное давление». Будто передо мной ветвится капиллярная сетка глазного дна, и на каждом повороте ждёт новое знание.

Параллельно доктор продолжает работать над своим новым телом, порой привлекая меня. Чаще просто для ассистирования или наблюдения, но меня и это радует – с хряками, конечно, работать увлекательно, но с настоящими человеческими органами не сравнится.

Странно то, что, кажется, доктор торопится. Это не проявляется в его решениях или словах, но он явно нервничает. Как-то я нечаянно замечаю в щель его кабинета, как он суетливо что-то строчит за столом. Или делает быстрые звонки. Порой он подрывается в середине дня куда-то уехать. Работа с новым телом спорится – с нашим сумасшедшим режимом мы имеем все шансы пойти вперёд графика и закончить к зиме. Но видно, доктор разрывается между тем, чтобы скорее завершить работу, и тем, чтобы отточить мои навыки. А я думать о будущем даже не хочу.

– А вы ведь не взаправду мне тогда свободу дали? – как-то спрашиваю я, смотря на него поверх операционного поля. Мне давно хотелось об этом поговорить, но, кажется, я только сейчас нахожу в себе силы на этот разговор.

– «Не взаправду»? – Он поднимает на меня глаза, такие яркие в отражённом свете софита.

– Вы ведь знали, что я не уйду, – тараторю я, – вы не готовили меня к тому миру. Говорили, там всё не для меня. Знали, что я испугаюсь. И избавились от Флоренс и сорокового вперёд меня, потому что в одиночку мне бы духа не хватило…

Я слишком давно вынашиваю эти мысли, и теперь слова выливаются, как кровь из перерезанной аорты. Он откладывает щипцы на салфетку, долго смотрит на меня поверх маски.

– А если бы хватило? – Я тоже отрываюсь от работы. – Я ведь серьёзно. Что бы вы сделали?

– Ты и сейчас можешь уйти. – Он выглядит абсолютно спокойным.

– Ну конечно! – усмехаюсь я. – Не теперь. Но всё же что бы вы тогда сделали?

– Не знаю. Быть может, никогда бы больше не притронулся к работе, – пожимает он плечами.

– Серьёзно? – удивляюсь я: это не тот ответ, которого от него можно ждать.

– У кого бы не опустились руки, если бы на одно дело ушли десятки лет, и всё тщетно. Я понимал, что мне нужно создать не просто разумное существо, но кого-то, кому я смогу доверить свою жизнь. И если бы не получилось в последний раз… Не знаю, хватило ли бы у меня воли. – Кажется, ему тяжело даются эти слова. – Я устал.

– А почему не попросили Николая? Разве он не очевидный кандидат? – Я вытираю кусачки о салфетку и откладываю на столик.

– Коля, – морщится доктор. – Если с кем бы я и хотел провести вечность, то только не с ним.

– Это ещё почему?

– Не думал, что с собственным сыном не смогу общаться на равных. С его упорством он мог бы достичь чего угодно, но он прилепился как банный лист, даже не пытался искать собственный путь, ничем не интересовался сам, – сквозь зубы шепчет доктор. – Унизительно.

– Неужели вы его совсем не любили? – огорчаюсь я.

– Любил. Но лучше бы этого не делал, – прямолинейно говорит он. – И жаль, что мне не хватило мужества отослать его. Мне кажется, мы оба были бы счастливее, если бы я его вообще во всё это не втягивал. Знаешь, каждый родитель ведь хочет гордиться своим ребёнком. – Доктор переходит к окну, отсюда кажущемуся матовым белым прямоугольником, снимает перчатки. – Я хотел сына, а Николай преуспел лишь в том, чтобы быть инструментом. И… Не знаю, я чувствовал порой себя так, будто собственными руками лишил его будущего. Просто за то, что не отталкивал его, не научил принимать собственных решений. Но с другой стороны, – в чём моя вина? – раздражается он вдруг. – Я лишь занимался своей работой! Признаться, я такое облегчение почувствовал, когда он умер… – И тут голос его меняется: – А знаешь, может, и верно ты говоришь – я его не любил. Но не любил я не его, а себя в нём. Потому что Коля – вечное мне напоминание, что я сделал не так.

– Неужели… – щурюсь я, пока медленно до меня доходит осознание. –