Счастливого дня пробуждения - Анастасия Калюжная

– Не в тот момент, нет, – качает он головой. – Но довёл всё до того, чтобы не иметь этой возможности.

Я вскидываю брови – вот это признание! И перед кем? Перед существом, которое будет однажды решать его судьбу так же, как он решал чужие.

– Не много ли вы на себя берёте? – Фраза выходит плоской, но лишь оттого, что слишком много мне этим хочется сказать.

– Но ты же меня за это не осуждаешь, – проницательно отвечает доктор, оборачиваясь. – Да, я много на себя беру. Будущему не нужны такие, как Николай. И не смотри на меня так. Ты лучше всех знаешь, что я не злодей. Я достаточно его спасал, чтобы не спасти в последний раз. Хорошо, что в тот момент мне уже не пришлось выбирать.

Я потом ещё много думаю об этом. Когда он смотрел на мои слёзы тогда в операционной, когда Николаю стало плохо, он точно знал, чем это кончится. Что мои усилия будут бесполезны. И за эти-то слёзы он решил меня оставить! И всё же тогда он меня не отговаривал и не убеждал. Он дал мне время прийти к собственному выводу – что ничего нельзя поделать.

Подспудно я понимаю, что мне следовало бы злиться на него. Но я даже не хочу. Он выстроил реальность вокруг под свои нужды; такую, какая породила меня и подтолкнула к добровольному решению быть здесь. И я уже есть, кто я есть: я люблю хирургию и свой образ жизни. И что в этом страшного? Почему бы мне сердиться за это? Напротив, мне бы хотелось, чтобы так оставалось как можно дольше. Всегда.

* * *

– Вот смешно, да? Мёртвый мозг и то завести проще. Да хоть из кусочков его собери, запустить – плёвое дело. А ты попробуй сохрани и заведи живой… – между делом рассуждает доктор, отжимая тряпку. Дезинфицирующий раствор с шумом скатывается в ведро с его рук. – Важно ведь сохранить все нервные функции, все воспоминания! Кора, конечно, нежная вещь. Тут придётся тебе внимательно отнестись к консервированию. А, и вот – помни, в первые дни после пересадки иммунитет будет слабым. Мы супрессируем его почти до полного отсутствия, чтобы не отторгся трансплантат. Так что и за обеззараживанием придётся следить очень внимательно, иначе самый лёгкий вирус с дверной ручки убьёт меня за два дня.

Разговоры о той операции всплывают всё чаще. Мне и хочется провести её скорее, и в то же время совсем не хочется: волнение звенит, как упавший на пол торсионный пинцет, как натянутая лигатура. Я оборачиваюсь на уже оформляющийся в толще раствора силуэт, который, кажется, знаю лучше, чем собственные пять пальцев, и пытаюсь представить его в движении. Мне даже интересно, а каким будет доктор в новом теле? Я ведь так хорошо знаю звук его шагов, голос, манеры, даже запах, со ста метров узнаю его в густой толпе. А к следующей весне каким он станет? Долго ли я буду привыкать к его новому лицу?

Я смотрю в спину доктора, который обрабатывает поверхность стола в паре шагов от меня. Вообще доктор необычно часто стал уставать. Я на периферии зрения замечаю, как он чаще приваливается к стене, как устало прикрывает глаза, когда думает, что я не вижу. Казалось бы – мелочь. Но он порой делает перерывы во время практики. Раньше уходит спать. Трёт виски, будто от головной боли, но я-то знаю, что никогда у него голова не болела. Что происходит? На мои вопросы он отнекивается, уверяя, что это просто осень так влияет на организм. Перепады давления. Быть может, действительно нам стоит поторопиться?..

Внуки Катерины Павловны уехали к концу августа, остались лишь старики. И теперь в посёлке совсем тихо. Так тихо, что с шоссе в километре отсюда слышно, как прокатываются, гремя подвесками, грузовики. Сама соседка, видимо, от скуки, часто у нас гостит. Со временем я даже перестаю при ней носить грим. Доктор ей в нарочно сложных и заумных терминах выдаёт длинный монолог о том, что это так меланин при пересадке кожи способен окисляться и разрушаться при реакции с медикаментами в случаях редких типов аллергий на них, а они, мол, все у меня есть. («Чего на свете только не бывает!» – вздыхает она.) Всё до последнего слова, конечно, ахинея страшная, и мы с доктором переглядываемся поверх надушенной макушки Катерины Павловны. А та ещё печальнее гладит меня по руке: «Ну ничего, ничего! Всё равно ты симпатяжка, вон, глазки какие блестящие!»

* * *

Мы сидим снаружи на лавке, под открытым окном гостиной. Слышно, как зычно тикают часы в глубине дома. Стоит, что называется, «золотая осень» – пламенно рыжие тревожные листья, последнее солнце напекает макушку, и даже немножко морит от тепла. Я рассказываю доктору о Еве: во что мы играли, как ловили привидение и как она грызла лимонные леденцы. И как погибла. Наконец-то мне нестрашно об этом говорить. Будто это было тысячу лет назад, и воспоминания затёрлись, словно выцвели чернила, которыми нейроны записали их в моём мозгу.

– Ещё она себя назвала Клеопатрой. А меня Одуванчиком.

– Одуванчиком? Ну, нет. Тогда уж скорее Мандрагорой или Секвойей. Ну, и Папоротник тоже замечательное многолетнее растение. – Доктор выщипывает из-под ног несколько сухих травинок и начинает что-то крутить из них.

– А вы? – Я смотрю, как у него в руках формируется какая-то фигурка. – Вам… не хотелось меня как-то назвать? – Я поднимаю на него глаза, чувствуя, как жар приливает к шее.

– Назвать тебя?

– Ну, вы же раньше давали имена экспериментам? – постепенно уверенность в моём голосе тает.

– Они были названы в честь хороших учёных, деятелей, врачей… Я так же имя и Николаю подобрал. А тебя мне не хочется звать чужим именем. – Он завязывает узелок сухой соломинки на своей фигурке, и тут я понимаю, что он мастерит человечка. – Это было бы неправильно. Если придумывать тебе имя, то такое, какого не будет ни у кого. Скажем, Гадолиниум?

– Почему он?

– У него атомный номер шестьдесят четвёртый. Как у тебя, – пожимает он плечами. Постепенно соломенно-травяной человечек обретает больше форм, вот уже и руки есть. – И как раз используется в медицине. Для томографии. А кратко, например, Доли. Или Лини. Или вот Иридиум. Крепкий металл.

– А ведь вы тоже не Виктор Николаевич?

– Нет, – с губ слетает короткий смешок. – Конечно нет. Я вообще не вижу смысла в именах… Держи. – Он бросает соломенную куколку мне на колени и встаёт с места, потягиваясь и глядя в синеватую от хвои лесополосу на горизонте.

Я беру куколку в руки и верчу её. Забавно. Он ведь может собрать целый функционирующий организм из мёртвой материи. И мастерит вдруг такую игрушку.

– Мама научила, – бросает он через плечо.

Весь этот год проходит вот так – будто обрывками воспоминаний, короткими вспышками в череде отсветов предметного стекла, узорами в чашке Петри, пеной щелочного мыла. Солнечные дни сменяются дождливыми, стрекот капель по сухим листьям сопровождает каждое октябрьское утро, и я просыпаюсь под их дробь по стеклу. Каждый следующий день неуловимо похож на предыдущий, и, если бы не смена сезонов, мне бы казалось, что время густеет и застывает. Приятно и ненавязчиво, будто плавленое стекло. Понемногу спускается зимняя тьма.

– Э-эх, хорошо! – приговаривает доктор, растирая плечи снегом, а я смотрю на размашистые уродливые шрамы на его груди и животе. Над своими он явно не старался. – Закаливание и зарядка – и сто лет без всяких операций проживёшь! – посмеивается он, выпрямляясь и отряхивая тающие комья с предплечий.

У него сильно отросла борода – точно как у какого-нибудь дьякона. Да и мои волосы тоже. Николай меня каждый месяц стриг, ему моя лохматость не нравилась. Доктор же вообще внимания не обращает, и в итоге мы оба забываем стричься – до тех пор, пока волосы можно спрятать под маски и шапочки, мы и не вспоминаем.

Я вытаптываю кружочки вокруг высокого куста калины, щебечут снегири. Кажется, к зиме весь посёлок вымер: ночами стоит такая тьма, что один лишь фонарь на перекрёстке да жёлтые глаза окон Катерины Павловны и видно,