Счастливого дня пробуждения - Анастасия Калюжная
– А, – запинаюсь я, чихаю, – а кто такие богословы?
– Сейчас они ближе к историкам, философам или лингвистам – тоже учёные в своём духе. А тогда что богослов, что священник – всё одно, – отмахивается доктор. – Вот и мой старик из духовной семинарии в священничество пошёл. Вон в той церкви служил. – Он мотает головой в сторону окна, видимо, подразумевая церковь, крест которой был виден с дороги. – И там же Закон Божий детишкам преподавал.
– Закон Божий? – Я ёрзаю от любопытства. – Это предмет такой был?
– Ну, – цыкает доктор, – да, это что-то вроде науки о религии: молитвы, заповеди, правила жизни по христианской вере. Тогда это было популярно. Но мой отец в этом скорее зарядку для ума видел. Нет, конечно, он Писанию следовал, но и по-своему много делал, – доктор усмехается, пощипывая кожу на шее. – Знаешь, он же арамейский и древнееврейский изучал, потому что на них сам Сын Божий разговаривал и Библия на них написана была. А потому Танах ему виделся чуточку достовернее. За эту точку зрения поп на него страшно сердился.
– А что такое Танах? – неловко спрашиваю я.
И пока мы гуляем по дому, доктор показывает мне комнаты и рассказывает о семье; о том, что его отец хорошо знал и латынь, и иврит, и греческий – переводил сам всякие тексты, хотел приблизиться к истинному смыслу Священного Писания. И о старшей сестре, которая хотела уехать в город и стать вышивальщицей: у неё рукоделие хорошо шло, она даже икону как-то вышила для местной церкви. Про маму рассказал, что она из какой-то мелкой купеческой семьи была и многие её родственники были рекрутированы на войну, где и погибли. И младший брат – Платон, – ему было примерно двенадцать, когда он умер. Мне даже представить страшно, как раньше люди мучились и умирали от всех этих болезней, которые сейчас пусть и неприятны, но довольно легко излечимы.
– Раньше здесь, конечно, совсем иначе было, – доктор меланхолично смотрит на блёклую роспись на белёной стене под потолком, встречает своё отражение в увесистом мрачном зеркале. – Светло, тепло, пахло берёзой и яблоками. А это всё… – болезненная складка собирается на переносице, пока он бегает взглядом по выцветшим рассохшимся стропилам и накрытым мешковиной шкафам, – это всё только тени.
Целый день мы убираемся, но едва успеваем привести в порядок один только первый этаж. Прежде всего, вода тут только холодная – из шланга у стены дома! Ладно хоть не из колодца, ну не дикость ли? Даже в резиновых перчатках от студёной воды пальцы сводило, пока мы полы мыли. Доктор всё посмеивался, мол, труд облагораживает! Хорошо ещё, что он мне пообещал озаботиться трубопроводом, ведь в таких условиях не то что дезинфекцией, а просто санитарией невозможно заниматься! Во всех углах висела густая паутина, после неё щётки хотелось прокипятить.
Мы натаскали воды в баню – небольшой такой домик в углу участка, – и потом доктор до самой ночи эту баню и печь в доме протапливал на дровах, которые мы нашли в сарае. Наше счастье, что они не все отсырели, хоть некоторые брёвна покрылись мхом. Чтобы убираться тёплой водой, приходилось вручную смешивать ковшики кипятка в тазу. Вручную! А электричество? Да тут половина проводки сгнила. Если к такой томограф подключить, то и гадать не надо: весь дом сгорит, угольков не останется.
К полуночи, как баня прогрелась, мы пошли смывать с себя корку налипшей за день грязи. Кошмар просто, такой жары мне в жизни чувствовать не приходилось. Весь воздух был белый от пара, даже радуга возле лампочки собралась. И неужели это кому-то нравится: пот градом, дышать тяжело. Мне казалось, я заживо сварюсь. Не знаю уж, отчего доктора это всё так веселило, мне только плакать хотелось! Поливал меня из ковшика, как котёнка в тазу.
Доктор постелил мне в гостиной на полатях, а сам ушёл спать в сени. Но, оказалось, худшее впереди. Матрас просто ужасно воняет чем-то сырым и гнилым, как подвальная земля, и стоит мне закрыть глаза, как за веками мелькают все эти жуки и клопы, которых мы целый день вытравляли дихлофосом, от него уже голова кружиться начала. И мне отчего-то впервые становится иррационально страшно; до этого у моего страха всегда был источник. А здесь мне страшно просто от неуюта, от странного холодка, бегающего по полу, от шуршания в стенах и скрежета под полом. Что видели эти старые стены? Будто мы за пазухой страдающего ревматизмом старика. И, укладываясь спать, я плачу в ужасе оттого, что это действительно теперь мой дом.
* * *
Я не столько просыпаюсь, сколько прихожу в сознание. Тело ломит от вчерашнего труда, и неизвестно ещё, как много работы ждёт сегодня. Совсем не дело для хирурга! Из-под одеяла я осоловело таращусь на разбирающего ящики доктора: он то и дело исчезает в коридоре, возвращаясь с новой порцией багажа. Гремят упакованные мензурки, булькают реагенты в канистрах. Все горизонтальные поверхности покрыты коробками.
Утро начинается с того, что к нам заглядывает соседка, – познакомиться. Доктор выходит её встречать, а я пока прячусь за угол. Слышу, как она спрашивает о Николае. Доктор представляется его сыном и сообщает о смерти «отца», на что соседка горестно охает. Она говорит, Николай просил её следить за сохранностью дома, чтобы «ничего не упёрли», мол, она всё равно тут почти круглый год живёт, ей несложно. А взамен он ей кое-какие работы по дому и огороду выполнял. Слышу, ещё она спрашивает обо мне. У неё, оказывается, маленькие внуки есть, и она вчера меня мельком увидела и захотела их со мной познакомить. Доктор ссылается на моё слабое здоровье, говорит, может, позже. Они перебрасываются ещё парой картонных любезностей, и женщина уходит.
– Пирог принесла. – Доктор заходит в дом, растерянно пожимая плечами и показывая мне накрытое фольгой блюдо, от которого ещё веет теплом.
Ставит его на стол, я забираюсь на лавку и принюхиваюсь: а аромат-то хороший. Какой-то сладковатый, мучной и самую каплю кислый. Я приподнимаю краешек фольги и гляжу на румяную корочку.
– А зачем это?
– В знак вежливости люди так обычно делают – угощают съестным. – Доктор опирается о дверной косяк. – Точно не желаешь познакомиться с соседскими детьми? Если так – ты скажи. Я тебя не ограничиваю.
В памяти тут же всплывают все фантастичные речи Евы, её непонятная угадайка и насмешки ребят на пляже. Я брезгливо морщусь. Кажется, они все какие-то глупенькие, зашоренные, верят во всякую чушь, предупреждений не слушают…
– Да мне же всё равно с ними будет неинтересно.
Доктор улыбается, но ничего не отвечает.
– Вы будете его есть, да? – любопытствую я, снова тыкая в корочку пирога.
– Невежливо будет отказаться, – вздыхает доктор, выпрямляясь и разминая поясницу. – Я сейчас в город за покупками. Что-нибудь хочешь?
Я издаю лишь какое-то бессильное, неуверенное «мх-э», но потом с губ вдруг против воли срывается:
– Я хочу домой.
Доктор застывает в дверях.
– Хочешь домой? – изумлённо переспрашивает он.
– Да.
– Ты про особняк на побережье?
Я утвердительно мычу, чувствуя, как непрошеная влага сама собой копится в глазах.
– Мы его сожгли. Его больше нет, – глухо говорит доктор.
– Я знаю! И это всё из-за вас! – неожиданно зло выкрикиваю я и тут же испуганно утыкаюсь в колени, пряча лицо. Хочется сжаться в атом, в электрон, в кварк.
Ну ещё бы мне не знать, он сам дал мне спичку! Но… оттого, что мы последствий пожара не видели, сам особняк для меня всё ещё существует. Такой же реальный, в мельчайших деталях, во всём своём холодном великолепии. Больше чем просто дом. Я даже слов таких не знаю, чтобы передать, чем были для меня эти три этажа.
Лавка рядом прогибается от веса доктора. Спиной ощущаю, как тяжёлым одеялом опускается на меня его взгляд.
– Со временем ко всему привыкаешь. И к этому дому привыкнешь. Не сейчас, но скоро, – уверенно начинает он. – Мы только приехали и не успели ещё сделать этот чужой дом своим. Быть может, ты его полюбишь даже больше прежнего. Но, знаешь, – продолжает он медленнее, глуше, – как бы это ни звучало
