Счастливого дня пробуждения - Анастасия Калюжная
– Ну вот видишь, не так-то и тяжело! – Ева размашистыми шагами следует к краю, к растянутой на каркасе вывеске. – Эх, жаль, краски нет.
– А зачем тебе краска? – Я неуверенно поднимаюсь с колен, осторожно пробую носиком ботинка наледь на крыше – подморозило после дождя.
– Как зачем? Чтобы какую-нибудь гадость здесь написать!
– Зачем? – ещё меньше понимаю я.
Ева размашисто шлёпает себя по лбу.
– Ну чтобы смешно было! Прикинь, старикан завтра просыпается, а все кругом смеются. Глядит, а там на вывеске какашка нарисована! – Девочка хохочет.
Я молчу, потому что в юморе, кажется, тоже ничего не понимаю. Ева упирает руки в бока и мечтательно глядит вдаль, где расчерченные полосками перелесков поля встречаются с горизонтом.
– А красиво, да? – говорит она. – Жаль, низко совсем. А там, где я раньше жила, я была и в двадцатиэтажных домах. Совсем другое дело.
Двадцать этажей! Я смотрю в небо, пытаясь прикинуть, насколько же это высоко. В десять раз выше, чем мы сейчас.
– Ой! – Ева расставляет руки, пытаясь сохранить равновесие, вцепляется в вывеску. – Ой, смотри! Это наш балкон! – Она тычет куда-то вниз, заставляя меня опасливо высунуться за край. – Прикинь, как маменька удивится, если я её с балкона разбужу, а он изнутри закрыт!
– С такой высоты если спрыгнешь, то может быть компрессионная травма, – качаю я головой.
– Фе! – Она высовывает язык, повисая на каркасе, и начинает раскачиваться туда-сюда. – Скукота!
Дальше я слышу только короткий удивлённый вздох и секундный плоский визг. Взметнувшийся краешек Евиного платья опадает крылом, а затем где-то ниже раздаётся жуткий, глухой металлический удар, будто тяжёлый мешок с размаху стукнули о балку. Я кидаюсь к краю крыши, но застаю лишь финальный момент падения: страшный звук разбитого об асфальт тела. Я, пожалуй, даже слишком хорошо вижу с этой высоты неестественно вывернутую фигурку Евы. Меня охватывает паника. Я зажимаю ладонью рот, сдавливая в пальцах крик.
Я не успеваю понять, как у меня получилось так быстро слететь с пожарной лестницы. Я скорее несусь на парковку, к Еве, надеясь успеть чем-то помочь. Падаю возле неё на колени, но понимаю, что много тут не сделать: она остекленевшими от страха, широко распахнутыми глазами смотрит в небо, рот раскрывается, как у выброшенной на сушу рыбы, и грудь судорожно вздымается и клокочет, будто девочка захлёбывается. Но не от крови, а от боли: голова вывернута чуть дальше, чем должна, на уровне с третьего до шестого позвонка большое розовое пятно, которое постепенно наливается цветом, а под затылком растекается чёрная лужа. Я быстро оглядываюсь на гостиницу. Ну конечно, упала шеей прямо на балконные перила и полетела головой вниз.
– Я сейчас! Я быстро! Мой папа врач! – сквозь слёзы ужаса кричу я ей, хотя подспудно понимаю, что вряд ли она уже дождётся.
Свет на балконе зажигается. Всё кругом кажется поразительно чётким, материальным, я спешу к дверям. Взлетаю в наш номер, кидаюсь к доктору, дёргаю его за руку.
– Просыпайтесь, просыпайтесь!
Доктор морщится, садится на постели, озадаченно смотрит на меня.
– Там девочка с крыши упала! Ей нужна помощь!
Он тут же быстро собирает свой чемодан, накидывает пальто поверх пижамы.
Когда мы выбегаем из номера, свет в коридоре уже включён. На ресепшене мы застаём хозяина, испуганно надиктовывающего в трубку телефона адрес.
– Там-там, – заикается он, – там девочка упала!
Мы выбегаем на парковку, и я тут же выхватываю глазами фигурку Евы, над которой склонилась женщина в зелёной сорочке – видимо, мама. Она крепко сжимает Евину ладошку и что-то шепчет, будто стишки читает.
– Позвольте. – Доктор опускается на асфальт перед девочкой. – Я медик.
Я стою чуть поодаль, почти вжимаясь в стену гостиницы под самым балконом. Доктор быстро проверяет дыхание и пульс, и затем я вижу то же самое выражение в его глазах, с каким он смотрел тогда на Николая. Доктор нервно облизывает губы, хмурится и поворачивается к женщине.
– Мне жаль, – коротко говорит он и поднимается с земли.
Женщина хватает его за полу пальто, со слезами молит:
– Она же ещё дышит!
– Это агония, – только и говорит он, и через пару секунд грудь Евы замирает и медленно опадает, как сдувшийся мячик, а лицо разглаживается.
Женщина начинает кричать. Тут из гостиницы выходит старик и, кажется, его жена вместе с тем дальнобойщиком. Они перешёптываются, вздыхают, опасливо оглядываются на бьющуюся в рыданиях мать и её несчастную дочку.
– Что, совсем плохо? – Хозяин приостанавливает доктора за плечо.
Он молча качает головой, и мы поднимаемся назад в номер.
* * *
– Ребёнок ничего не видел, – пожимает плечами доктор. – Всю ночь мы были в номере, пока нас не разбудил шум. Мы, как и мать погибшей, проснулись от того страшного звука… Я выглянул в окно и увидел… Ох… – ползут вверх его брови, – страшная трагедия… Страшная. – Он по-старчески устало вздыхает, а я трусливо прячусь за его спиной.
Взгляд следовательницы бегает между мной и доктором.
– Ладно. – Она поджимает губы. – Я с вами ещё свяжусь. Пока можете идти.
До самого рассвета я сплю, уткнувшись в стенку и приняв двойную дозу снотворного. Меня так напугало увиденное, что хотелось только поскорее забыться. Сквозь беспокойный сон я вижу, как доктор выходит из номера и как по потолку гуляют голубые и красные огни мигалок. Утром он говорит, что оставался внизу с Евиной матерью и хозяевами – давал показания и беседовал с городской медицинской службой. Он даже не спрашивает меня, как так вышло.
Утро туманное и смурное. Меня ещё ведёт ото сна, и я стараюсь не смотреть на то место под балконом, где лежала Ева. Доктор заводит мотор, и мы выезжаем со стоянки несчастного отеля. Я сползаю ниже по диванчику, чтобы видеть только серое рыхлое небо и больше ничего. Я то проваливаюсь в неглубокую дрёму, где вижу картины нашего особняка и остекленевших от ужаса глаз, то возвращаюсь в реальность. Почему так вышло? Почему? Как всего одно неосторожное движение может стоить так дорого? И до того мне это кажется ужасным, что я не понимаю, что испытывать. Вот что по-настоящему страшно. Умереть можно так быстро и нелепо. Несправедливо. И так рано. Так случайно.
Кажется, сплю я часов до десяти, но чувствую себя так, будто меня всю ночь лихорадка колотила. Я выглядываю в окно: наш старый катафалк ползёт по бугристым колеям земляной дороги, спотыкаясь о рытвины и буксуя на подмёрзших лужах. Вдоль путей видны маленькие коричневые домики, похожие на бисквитные печенья.
– Через час или два будем на месте, – заметив, что я не сплю, говорит доктор.
Я киваю и прибиваюсь лбом к двери.
– Что-то не так? – Он поднимает брови.
– Ну… – повожу я плечом, ковыряя пластик на ручке.
Я даже не знаю, что ответить, ведь со мной всё вроде нормально, но в то же время хуже некуда. Наше путешествие пока не принесло мне ничего, кроме разочарований, а ночное происшествие стало просто апоплексическим ударом от внешнего мира, и мне так много хочется сказать доктору, но вместо этого я спрашиваю:
– Помните, вы как-то говорили, что нужно что-то пострашнее аварии, чтобы меня убить?
Он кивает. Я набираю воздуха в грудь – мне даже произнести это тяжело, и я стараюсь найти слова ещё осторожнее:
– А такой… смерти… у меня бы тоже получилось избежать?
– Не вздумай проверять, – прохладно отвечает доктор, но затем его губы трогает самодовольная усмешка, и, немного помолчав, он дополняет: – Но да. – Мы пересекаемся взглядами. – Не скажу, конечно, что тебе не было бы больно, обязательно было бы. Но… природе пришлось бы постараться, чтобы тебя убить, падения с семи метров было бы недостаточно. – Продолжая чуть улыбаться, он доверительно добавляет: – Если так посудить, лишь богоподобные бессмертны. Так что в каком-то роде ты ближе к богам, чем к людям.
Электрическим зарядом проходит по телу мелкая дрожь, и на мгновение меня ослепляет осознанием: особенное существо. «Ещё бы чуть-чуть,
