Счастливого дня пробуждения - Анастасия Калюжная
Деловито откинув косу, Ева сурово, как в прицел ружья, принимается глядеть в коридор. Я затаиваюсь снизу в уголочке, глядя на её обтянутые мешковатыми колготками коленки. Не могу сказать, сколько я так жду – уже где-то минут через пять теряю концентрацию и лениво пристраиваю голову у стенки.
* * *
Меня приводит в себя испуганный визг. Звучит резкий хлопок.
– Так я и знала! Так я и знала! Попалась! – испуганно и в то же время восхищённо шепчет Ева, садясь возле меня на корточки. – Я её поймала! – И она торжествующе потрясает зеркальцем в воздухе.
Я заспанно потираю глаз и тут же жалею об этом: на роговицу попадает краска.
– Кого?
– Да призрака, балда! – Она небольно стукает меня зеркальцем по голове.
– А мне можно посмотреть?
– Да нет, конечно! Она же слопает твою душу! – Девочка фыркает, ныряет под стойку и семенит куда-то.
– Этого я не боюсь. – Я с кряхтением выползаю следом. – Если призраки существуют, я хочу на них посмотреть. Иначе я посчитаю, что ты врёшь.
– Я?! Вру? – «Клеопатра» резко разворачивается ко мне, голос подскакивает до возмущённого фальцета: – Да как тебе наглости хватает так говорить! На! Гляди! – Она злобно перебрасывает мне зеркальце, и я едва успеваю его поймать.
Я раскрываю «призрачную ловушку» и, разумеется, вижу лишь своё отражение.
– Вот видишь, никого там не было! – Торжествуя, я возвращаю зеркальце.
– Ну естественно! Призрак-то уже вылетел, – расстроенно говорит девочка. Не так, как раньше, а гораздо серьёзнее. И бессмысленно начинает пинать стену.
Тут уж я совсем теряюсь: она обиделась? На что? Мне кажется, будто между нами пролегает бездонная пропасть непонимания.
– Извини?
– Да чего уж тут! Всё предприятие насмарку! – Она отворачивается и недолго кружит по комнате, сложив руки на груди, но вдруг, снова кинув на меня взгляд, спрашивает: – Слушай, а что у тебя с лицом?
– В каком смысле? – Меня аж прошибает холодный пот.
– Да шрамы у тебя откуда, дурилка!
– Так ты их видела? – огорчаюсь я.
– Только слепой бы не заметил, – кривится Ева.
– Ну… – Я опускаю взгляд на руки, ногтем провожу по ребристому шраму, колечком обнимающему мой палец. – Они со мной всю жизнь… А скажи честно, они действительно… ужасные? – Со смесью страха и надежды я вновь смотрю на «Клеопатру».
– Так прям в темноте и скажу! Надо под лампой глядеть. – Она тянет меня к выключателю.
Загорается свет, я жмурюсь. Потихоньку, по очереди приоткрываю глаза и вижу Еву перед собой. Она внимательно на меня смотрит: глаза огромные и блестящие, будто у куклы. Кожа покрыта чуть выцветшим за зиму живым золотистым загаром и ярко-красным румянцем, чёлка, словно у пуделя, мелкими колечками обнимает высокий лоб, у виска сидит рыжая заколка-бабочка, и по всему лицу праздничным конфетти разбросаны веснушки. Девочка хмурится, но пока я не вижу на её лице никакого страха, и это даёт надежду.
– Эт чё, у тебя ещё и краска на лице? – наконец говорит она.
– Ну да, – робею я.
– Зачем? – Она мажет пальцем мне по щеке и растирает грим между подушечками.
– У меня… у меня кожа немного другого цвета. – Я подношу к её глазам кисть и разворачиваю серо-зелёной ладонью. – Это из-за мутаций и оттого, что меланин разрушается из-за окисления пероксид…
– Ну и кино! – Она с азартным восхищением цапает мою руку и вертит её и так и сяк перед глазами. – И что, везде такого цвета?! Серьёзно? Маме если расскажу, ни за что не поверит!
– Ой! Не надо никакой маме! – молитвенно прошу я. – Это секрет!
– Ай не загоняйся, я – рыба. – Она проводит сложенными указательным и большим пальцами по губам, и я понимаю в этом жесте ещё меньше, чем в её словах. – Ну так что с тобой? – Она доверительно бодает меня плечом.
– Только если я расскажу, пообещаешь не… – я запинаюсь. В сущности, я даже не знаю, чего ей «не»: не пугаться, не смеяться, не рассказывать никому, не падать в обморок? – В общем, только пусть это останется тайной.
«Клеопатра» недоумённо вскидывает брови и кивает.
– Что, если я скажу тебе, что я не человек? – осторожно начинаю я издалека.
– Вот ещё! А кто же ты? – Она нетерпеливо ёрзает, но, кажется, вполне мне верит.
– Меня создали искусственно, – поясняю я, но на её лице только глухое непонимание.
– Искусственно? То есть как это? Как цыплёнка в инкубаторе?
– Н-нет. – Я морщусь, ковыряя ноготь, и стараюсь подобрать самые деликатные слова. – Меня собрали из частей тел… других… людей.
– Из других людей? – ужасается и восхищается она одновременно. – Из мертвяков, что ли?
Я понуро киваю, хотя мне и не очень нравится слово, которое она выбрала.
– Лучше давай называть их донорами…
– Ну и дела! – хохочет она. – И чё? Ты что-то вроде зомби?
– Зомби? – Я хмурюсь: это понятие я слышу впервые.
– Ну да, это такие, ну, знаешь, – она рычит и поднимает скрюченные пальцы в воздух, – мозги едят. За людьми охотятся.
– Ну уж нетушки! – возмущаюсь я, про себя поражаясь, как же извращённо у неё в голове переплетаются фантазии.
– Ха! Я поняла! – Она ехидно тычет в меня пальцем. – Тебе не было страшно, что привидение съест твою душу, потому что у тебя её и нет! Потому что ты зомби!
– Это-то, конечно, аргумент, – фыркаю я, но она, похоже, иронии не замечает.
– А давай теперь играть, будто ты хочешь меня поймать и съесть мои мозги! – вскакивает она. – Я спрячусь, а ты меня искать будешь!
* * *
С Евой мы так и играем почти до четвёртого часа утра: в догонялки, в прятки, в слова. Она ещё изображает мне всяких персонажей из кино и мультфильмов, но быстро понимает, что со мной угадайка невозможна: я совершенно не представляю, кто все эти люди, – из-за чего она смешно сердится и топает ногой. И вдруг ей приходит в голову ужасная в своей восхитительности идея:
– Эй, а давай залезем на крышу?! – Её глаза загораются, точно фары встречного грузовика в тумане.
– Туда можно попасть?!
– Ну конечно, дурилка! По пожарной лестнице!
Мне никогда прежде не доводилось бывать на крышах, и мне это кажется чем-то сродни магии – оказаться на самой верхушке здания! Я поспешно отгоняю печальную мысль, что мне теперь никогда не удастся побывать на крыше нашего особняка.
Мы робко выползаем на парковку. Сырой воздух обдувает голые шеи, ноги увязают в неглубоких лужах, подёрнутых с краёв заиндевелыми корочками.
– Я ещё на подъезде заметила эту лестницу! – Ева перекрикивает ветер, заворачивая за угол. – У нас в школе такая же была, мы с девчонками тоже на крышу там лазили!
Она ловко стучит ладошками и стопами по ступеням, стальные перекладины воют под её шагами. Я задираю голову всё выше, наблюдая, как она взбирается, поднимая ноги.
– Ну ты чё? – хохочет она, оглядываясь через плечо. – Ой, руки как мёрзнут! – Она встряхивает кистью, а я на миг пугаюсь: вдруг сорвётся? – Лезь за мной!
Евин силуэт исчезает на крыше, а спустя пару секунд из-за края высовывается её голова:
– Давай скорее! Я состарюсь, пока тебя жду!
Я подхожу к ребристой пожарной лестнице, уже отсюда чувствуя запах окисленного металла. Кладу ладонь на студёную перекладину. Странно, кажется, будто какая-то часть меня помнит, как взбираться по таким лестницам, но ни одно моё воспоминание с этим не связано. Ставлю стопы на нижнюю ступень, неуверенно ползу вверх. Плечи непроизвольно вздрагивают от прокрадывающегося под одежду холода. И уже где-то на полпути между первым и вторым этажом становится страшно. Я невольно гляжу вниз, и меня парализует страх: а если я упаду? Теперь-то я знаю, что такое «удариться». Но то был всего лишь удар головой о руль, а с этой высоты я, чего доброго, кости переломаю.
– Дава-а-ай! Я сто лет ждать не буду! – кричит девочка сверху, стуча кулаком по лестнице. Я в ужасе вжимаюсь в неё, ощущая вибрацию.
Я усилием воли отрываю взгляд от земли и поднимаю его на Еву. Если не смотреть вниз, подниматься легче. Я концентрируюсь на движениях и так постепенно, шаг за шагом, оказываюсь наконец у края крыши. Дрожа то ли от страха, то ли от ночной прохлады, я вскарабкиваюсь и от радости хочу расцеловать
