Счастливого дня пробуждения - Анастасия Калюжная
– Да, – сдержанно кивает доктор, не сводя с него глаз. – Ничего, я вам напомню: примерно тридцать с хвостиком лет назад мой отец спас вашу дочь от запущенного коклюша с осложнением… – явно давит он на эти слова, – давшим нарушение мозгового кровообращения.
– Н-да, конечно, – быстро кивает гость. – Как забыть.
– Тогда вы, должно быть, помните, и на чём вы тогда условились?
– Ох… – Он разводит руками и явно напрягается. – Слушайте, Виктор Николаич, я не хочу оскорбить память вашего отца, но то, что он просил… Вы же понимаете, что сейчас я этого никак не могу?
– Вот как? – щурится доктор. – И почему же?
– Послушайте, это было давно, – не вполне уверенно отвечает Михаил Алексеевич. – Тогда ещё можно было скрыть что-то, но сейчас ведь всё иначе… Все отчётности, никаких поблажек…
– Как жаль, – хмыкает доктор. – Но мне нужны материалы.
– И… И зачем вам такое? – опасливо косится старик, вся его фигура подсобирается и словно оформляется.
– Понимаете, мой отец умер, – печально вздыхает доктор, отводя взгляд. – Но всю свою жизнь – с самого первого дня, как я себя помню, – он посвятил одному делу… Исследованию. – Он хмуро подносит кулак к губам, будто ему больно вспоминать. – Я разбирал его документы. И… – осекается он с убедительной точностью. – Михаил Алексеевич, я надеюсь на ваше понимание. Это важное дело. Мне кажется, душа его не упокоится, пока оно не будет завершено…
От доктора-то слышать что-то про душу!
– И раз он не успел, у меня не остаётся выбора, кроме как принять этот груз на свои плечи. Я себя не прощу, если оставлю дело всей его жизни неоконченным…
– Ох, ну-ну! – Михаил Алексеевич озадаченно тянется к нему, будто хочет похлопать по плечу, но между ними почти пара метров и чайный стол, так что он опускает руку назад на округлое колено. – Ведь вы можете послать запрос в какой-нибудь институт. Там уж наверняка что-нибудь придумают!.. Они и финансированием займутся, грант выдадут, если дело полезное. Однако, если не секрет, для какого такого исследования вам могут потребоваться подобные материалы?..
– Этого я вам пока сказать не могу! – решительно отрезает доктор.
– Почему же? – конфузится старик.
– Я лишь следую последней воле моего несчастного отца. И… понимаете, если бы всё было так просто, я бы и сам направил запрос в институт. Но это слишком экспериментальная теория, вслух такое говорить даже невозможно! Так что позвольте оставить это между мной и отцом. Придёт время, и вы сами всё увидите. Слово моего отца стоило дорого, он всегда выполнял обещанное. Даже если это было невозможно. Надеюсь, что ваше слово тоже имеет вес. – Доктор смотрит на него поверх чашки.
– Знаете, Виктор Николаич, чем больше вы напираете, тем меньше мне нравится этот разговор. – Михаил Алексеевич рассеянно хмурит брови, явно про себя решая, не помутнение ли это рассудка от горя и не замешан ли здесь криминал. – Это и тогда было нехорошо, а сейчас и того хуже. Но и вы должны меня понять; я был в отчаянии! Я бы на что угодно согласился!
– И всё же вы согласились. А раз так, теперь это ваша забота, – отвечает доктор.
– Моя забота? – возмущённо взвизгивает гость и тычет в него пальцем. – Скорее, ваша проблема! Вы хоть понимаете, как это звучит? Уму непостижимо! Зачем вам это вообще? Чем вы с ними занимаетесь?
– Наукой. – Доктор делает небольшую паузу, на протяжении которой они с гостем тяжело смотрят друг на друга. – Значит, это ваш окончательный ответ?
– Разумеется! – уверенно отрезает Михаил Алексеевич. – Ваше счастье, если этот диалог не выйдет дальше этой комнаты!
– Ладно, – как будто даже слишком легко соглашается доктор. – Ну, приятно было с вами повидаться. – Он встаёт, протягивает руку для пожатия, но Михаил Алексеевич демонстративно отказывается.
– Не могу сказать того же, но желаю вам удачи, – презрительно бросает старик и ковыляет к выходу.
– Позвольте проводить, – вежливо предлагает доктор.
В дверях гостиной Михаил Алексеевич раздражённо натягивает пальто на свои покатые плечи, нахлобучивает шляпу и злобно сверкает глазами.
– Хорошей дороги, – любезно желает доктор.
– И вам не хворать. – Главврач исчезает в коридоре.
Когда дверь за ним закрывается, я тихонечко покидаю своё укрытие и выползаю в вестибюль. На цыпочках прохожу к окну и выглядываю на слякотный заросший двор, откуда, чихая дымом выхлопной трубы, съезжает к воротам автомобиль.
– Сегодня не его день. – Смотря вслед красным огонькам фар, доктор хлопает меня по плечу.
– Почему?
Он щурится на пасмурный вечер за окном.
– Потому что долги надо возвращать.
* * *
Утро начинается как-то странно. Доктор суетится, бегает по всему дому, со второго этажа почти непрерывно слышен звон стационарного телефона, из открытого окна надрывно кричит клаксон. Я наблюдаю больше издали, потому что доктор лишь сильнее нервничает, если я лезу ему под руку с расспросами, пока он копается в каких-то бумагах и гневно рявкает в трубку. Всё бурчит мне: «Не сейчас, не сейчас!» Вижу, он не на шутку разъярён на того, с кем ругается по телефону. Наконец он наспех одевается, выбегает на улицу и садится в сигналящий снаружи автомобиль. Я спускаюсь на первый этаж и почти целый день провожу у окна, не сводя глаз с ворот. Отвлекаюсь лишь затем, чтобы взглянуть на часы. Время тянется изнуряюще медленно, не быстрее битума в знаменитом эксперименте.
Доктор возвращается только за полночь. Не говоря мне ни слова, он тяжело падает на диван, закрыв глаза рукой, и долго сидит так в полном молчании. Я, стараясь не издать ни звука, опускаюсь рядом на подлокотник. Слышно только, как тикают часы в гостиной. Наконец доктор отнимает ладонь от лица, и мы смотрим друг на друга.
– Что-то случилось? – тихо спрашиваю я, будто боясь спугнуть возникшую тишину.
– Ничего. – Он улыбается, но вымученно, не по-настоящему. – Иди спать.
Ночью я несколько раз просыпаюсь от звука разговоров и чужих, грузных шагов по коридору. Я заспанно поднимаюсь и пытаюсь подсмотреть, кто там с доктором, дёргаю дверь, но та вдруг оказывается заперта. Я хмурюсь, льну ухом к щели, но голосов больше не слышно. Тонкая полосочка света под дверью гаснет, скрипят петли в конце коридора, и всё затихает. Что-то происходит, и мне это не нравится.
Следующим утром я нервно сижу за уроками в палате, когда вдруг со двора прилетают громкие крики, перекатывающиеся друг от друга, как бильярдные шары. Я привычно подтаскиваю тумбочку к окну и открываю форточку. Несколько разномастных мужчин в грязных куртках грузят в катафалк ящики – деревянные и наглухо забитые, большие и, видно, тяжёлые, как гробы. А доктор ходит вдоль подъездной дорожки, дирижируя процессом и сетуя на неаккуратность грузчиков: «Там стекло! Прошу, это тонкие приборы!» В память просачиваются холодные образы минувшей зимы. Неужели доктор вновь покидает дом? А если он уедет, то у меня здесь не останется совсем никого! Полуторачасовые визиты Марии с тряпками, и всё? На что же это годится! Ну уж нет!
Я жадно прилипаю щекой к оконной решётке, пытаясь услышать хоть какие-то подробности.
– Мама вчера звонила из больницы, говорит, там такая суматоха… Фух. – Грузчик вытирает шею. – Главврач-то этой ночью умер.
– Да? От чего? – безразлично пыхтит второй, вкатывая тяжеленный ящик по помосту.
– Да кто этих медиков разберёт!
Я взволнованно курсирую по коридору, ожидая хоть каких-то новостей, и одно предположение в голове рисуется хуже другого. Никак не меньше чем через час доктор объявляется в крыле в своём толстом драповом пальто – выглядит он ужасно устало – и, что гораздо хуже, с чемоданом. Я уже буквально чувствую спиртовой запах зимнего одиночества, но…
– Собирайся. – Он передаёт мне чемодан, который оказывается удивительно лёгким. Полый?
Я застываю в изумлении, но и в то же время с торжеством: всё-таки он меня теперь не бросит.
– Собираться?
– Бери всё, что нужно. Мы уезжаем.
– Куда?
Доктор кидает беглый взгляд на наручные часы.
– У нас не так много времени. Советую поторопиться.
Я тащусь к тумбочке и оглядываю своё скромное богатство. Вся моя жизнь умещается
