Счастливого дня пробуждения - Анастасия Калюжная
Когда мы выходим через главный вход, там никого уже нет. Марии тоже что-то не видно. И в воздухе стоит какой-то резкий, неприятный запах… Я принюхиваюсь. Газ? Я сбегаю по короткой лестнице и вприпрыжку от волнения несусь к лакированному чёрному зеркалу катафалка: бампер отличается по цвету – видно, пришлось поменять после моей выходки. Грохочет об колени чемодан, беззаботно щебечут скворцы, и сквозь голые ветви проскальзывают режуще-белые лучики уже припекающего мартовского солнца.
– И всё-таки куда мы едем? – Я ритмично постукиваю пятками по стенке сиденья.
– В дом, в котором я вырос… Подожди здесь немного. – Доктор захлопывает за мной дверь и идёт назад.
Я жду его пять минут, десять, двадцать. Что он там копается? Уже волчком верчусь оттого, что места себе найти не могу. Заглядываю через длинное окошечко в багажник: сколько коробок и ящиков! Должно быть, доктор всю ночь паковался. Интересно, зачем всё же? Наконец доктор снова объявляется в парадных дверях.
– Ну-ка, подойди на секундочку! – кричит он мне с какой-то хитрецой.
Я с кряхтением выбираюсь со своего места, взбегаю на террасу и ныряю в холл. Теперь метановый запах чувствуется особенно отчётливо, даже дышать тяжело, будто в носоглотку капсаицина[23] плеснули. Доктор заводит меня в гостиную, и вдруг я чувствую, как под ногами что-то хрустнуло на ковре. Я боязливо отступаю, глядя на осколки и тёмное пятно керосина под разбитой лампой.
– Со всем уважением и торжественностью передаю эту честь тебе! – Парадно поклонившись, доктор протягивает мне длинный коробок каминных спичек.
И сразу всё встаёт на места: отъезд, газ, керосинка.
– Что?! – Я аж подскакиваю. – Вы в своём уме?!
– Мы сюда больше не вернёмся, – пожимает он плечами.
– Почему? А сжигать зачем? – поражаюсь я. – А как же Мария?!
– Её здесь больше нет. А мы делаем вид, что случился пожар от утечки, – тоном, каким сообщают, что вода мокрая, говорит он, вытягивая спичку. – И что тебя и всего того, – он неопределённо обводит руками пространство, – чем я здесь годами занимался, никогда не было.
Я оглядываю стены, лаковые дубовые панели и полосатые зелёные обои, фотографии, картины, фигурные плинтусы, пособия на полках. Вспоминаю свою палату и Николая. Каждый кирпичик этого дома дышит историей, нет, не просто историей, а всей моей жизнью. Здесь меня создали и обучали, это весь мой мир, дальше которого я знаю не так много. И как же библиотека и оборудование… А теперь всё это нужно уничтожить? Да на кой чёрт?!
– Но ведь… Здесь ведь столько книг. И материалов. И записей. И… И вам разве не жалко? – болезненно спрашиваю я. – Разве это так обязательно?
– Это всего лишь вещи. – Усмехаясь, он чиркает головкой спички о фосфорную ленту на боковинке коробка. С шипением зажигается гипнотический роковой огонёк. – Конечно, томографа мне и правда будет не хватать, но это необходимая жертва… Ну что? – Он передаёт спичку мне.
Я перехватываю тонкую деревянную палочку, глядя на крошечный и яркий язычок пламени, в котором уже вижу угольно-чёрный каркас пожарища.
– Поторопись. Если мы здесь задержимся чуть дольше, концентрация уже станет опасной и для нас, – подбадривает доктор, и это, наверное, самые странные слова, которыми можно подбодрить. – Где-то через полчасика бабахнет. Даже жаль, что мы этого не увидим. – Затем он, склонившись ко мне, тихо произносит: – Научись отпускать.
Я роняю спичку под ноги. Моментально занимается пламя на ковре. Рыжее, слепящее, кусачее, гадкое пламя. Доктор берёт меня за руку и тянет за собой, пока я, буксуя, смотрю на всё разгорающийся огонь. По пути до автомобиля я всё оглядываюсь на фасад. Сердце сжимается от осознания, что я вижу его в последний раз.
Мы садимся в машину, с тяжёлым ворчанием заводится двигатель. Не может быть. Не может быть.
– Это как-то связано со вчерашним? – догадываюсь я.
– Не волнуйся, это была не наша ошибка. – Он переключает передачу.
– Так тем более почему мы должны уезжать? – От несправедливости мне даже жарко становится.
– Мне в любом случае если не сегодня, так в ближайшую пару лет пришлось бы уехать, – отмахивается он. – Слишком надолго оседать в одном месте непозволительная роскошь, если живёшь столько, сколько я. Если захотим, вернёмся лет через тридцать.
– Тридцать лет – это же целая вечность! И возвращаться будет некуда! – возмущённо кричу я, но мои слова остаются без ответа.
Автомобиль неспешно отчаливает от террасы, я смотрю в зеркало заднего вида на постепенно удаляющийся силуэт особняка. Он становится всё меньше и меньше, и вот мы минуем ворота. Поворот – и всё. Одни только тёмно-бурые стволы деревьев.
– Вы это сами сделали? – спрашиваю я.
– Что именно? – Доктор выруливает на съезд, перегруженная машина неровно покачивается, тяжело гремят ящики в багажнике.
– Вы поняли. – Я мрачно смотрю на него исподлобья.
– Разумеется, не сам, – усмехается доктор. – Я, может, и не руководствуюсь традиционной моралью, но клятву Гиппократа давал.
– Да вы только на моей памяти пять из девяти принципов нарушили.
Доктор вдруг хохочет и так довольно глядит на меня, будто ему ужасно понравилась какая-то моя шутка, хотя юмором тут и не пахло.
– Давай так, я и правда не настоящий врач.
– А кто тогда?
Он, похоже, чувствует мой насмешливый тон, но продолжает серьёзно:
– Больше учёный. Я задаю вопросы, а не жалею. И тебе советую. Ну же, не убивайся ты так по этой развалине! – Он мимолётно хлопает меня по плечу.
– Жалеть иногда тоже полезно, – ворчу я под нос.
– Ну, знаешь ли! Есть вообще такая вещь, как биоэтика…
– И вы ей, конечно, не следуете. – Я отворачиваюсь.
– Да почему же? С этой точки зрения я ничего запрещённого не делаю, мои подопытные – даже не живые существа. Тогда уж бактерии имеют больше прав на уважение свободы личности!
По словам доктора, до пункта назначения примерно дня два езды. Мимо плывут рощи, убранные поля, похожие на бритые головы, холмы, кособокие деревеньки. Порой мы въезжаем в будто игрушечные городишки: ритмично скачут однотонные коробки домов, над крышами маячат тёмные старые часовни. Катафалк виляет по узким бугристым мостовым, и от тряски все внутренности перемешиваются под грохот приборов и ящиков в багажнике. Весь первый день моросит, отчего воздух словно напоён плотным туманом. Он оттеняет конусы ярко-жёлтого света фар; кажется, что в нём можно увязнуть, как в неньютоновской жидкости. Из сырого марева навстречу выныривают машины и вмиг скрываются позади, как летучие рыбы над водой.
Доктор порой коротко рассказывает что-нибудь про архитектуру или правила дорожного движения. Правда, от всего этого мои познания и опыт бесконечно далеки, и после той аварии к автомобилям я вообще тёплых чувств не питаю. Когда мы останавливаемся на дозаправку, под навесами придорожных магазинчиков и бензоколонок я вижу стайки мокрых чёрных силуэтов. Распахиваются блестящие от влаги зонтики, шумят голоса. Однако ко второй половине дня погода налаживается, даже жарко становится от припекающего крышу солнца.
Никогда прежде мне не доводилось ощущать, насколько же огромен мир. Нет, конечно, мне было известно, что для того, чтобы пройти Землю по экватору, пришлось бы идти без отдыха по океаническому дну примерно триста шестьдесят два дня и ещё несколько часов при средней скорости в четыре целых и шесть десятых километра в час. Это много – легко округляется до года. Но это было номинальное, ничего не значащее знание, которое не значило ничего лишь потому, что мне сравнить было не с чем. А теперь передо мной расстилаются бесконечные ленты магистралей, пути пересекают перекрёстки, петляют дороги и тянутся трассы, и конца и края им не видно. И если это всё крошечная часть земного шара, то насколько же он на самом деле велик? И подумать страшно. Но это приятный страх, не такой, каким были пропитаны подвал и морозильная камера, а такой, что озаряет всё мерцанием предвкушения.
Вечереет. Тьма сгущается, контуры становятся мягче, будто растворяются в зернистых сумерках. Вдоль
