Счастливого дня пробуждения - Анастасия Калюжная
К счастью, простуда обходит меня стороной. Всю следующую неделю я стараюсь быть тише воды ниже травы, будто на меня должна обрушиться огромная каменная плита, но она всё не летит и не летит. А от её ожидания лучше не становится, и даже хочется её как-то поторопить. В итоге я как-то высказываю доктору желание не идти на урок: грядёт скучнейшая лекция о саногенезе[20] и компенсаторных механизмах при черепно-мозговых травмах, но… доктор пожимает плечами и приглашает меня поиграть в шахматы! Ещё и позволяет выиграть. Только потом, засыпая, я понимаю, что это в своём роде тоже был урок: он ведь научил меня паре приёмов, пусть и не связанных с аксональными повреждениями.
Становится интересно, что ещё мне позволено делать: то есть потеряться я могу, саботировать уроки могу, а дальше? Приходит потрясающая идея – а не прокатиться ли на автомобиле? В город! Можно даже что-нибудь купить! Вот доктор-то удивится, когда я ему поставлю на стол бутылку молока или даже какой-нибудь хлеб. Точно – ещё горячий батон из пекарни! Управлять машиной вроде совсем не тяжело, и уж если мне сосудистая хирургия так легко даётся, то вождение вообще должно быть плёвым делом. Там и моторика не нужна, знай крути себе баранку, да и всё.
Я беру кошелёк из кабинета, бегу во двор и забираюсь в автомобиль. Усаживаюсь поудобнее, привыкая к тому, какое всё вокруг большое. Приходится придвинуться к краю кресла, чтобы поставить ноги на педали. А кстати, зачем они? И почему их так много? И ещё рычаги все эти и куча циферблатов неясного назначения. Я воскрешаю в памяти все подробности того, что доктор делал, садясь в водительское кресло. Я поворачиваю ключ под рулём, и вдруг катафалк как заворчит, зарычит, дёрнется! Я испуганно сжимаюсь в кресле. Снова всё глохнет, лампочки гаснут, и остаётся только одна красная. Я смотрю на упирающийся в кресло сбоку рычаг – по-моему, его нужно поднять. Дёргаю его на себя, что-то внутри машины трещит, а дальше не поддаётся. Наверное, нужно что-то сделать со вторым рычагом и педалями. Экспериментатор во мне предлагает действовать слева направо.
Я переставляю рычаг в положение, обозначенное единицей, зажимаю самую левую педаль, и вот в этот раз мотор не отключается! Значит, я на верном пути. Я отпускаю педаль и вдруг чувствую, как куда-то качусь – не очень быстро, но крыльцо особняка неумолимо отдаляется. В первый момент от радостной ажитации аж дыхание спирает, но я тут же понимаю: надо срочно сообразить, как остановить машину, иначе я просто вмажусь в ворота! Я начинаю панически оглядываться, но от нервов идей немного. Что-то сделать с рычагом? Зажать педаль? Выдернуть ключ? Я пытаюсь куда-то повернуть руль – поразительно тугой, – чтобы избежать столкновения с забором. Автомобиль едва слушается. Мне вдруг кажется не такой уж плохой идеей кататься кругами по двору, пока доктор что-нибудь не предпримет, – рано или поздно ведь всё равно заметит. Или топливо кончится. Я давлю на какую-то педаль, но катафалк лишь делает резкий неприятный рывок, и я тут же её отпускаю.
Я помню странно приближающееся дерево, грохот и то, как инерция грубо и топорно – как Геркулес немейского льва палицей – прикладывает мою голову о руль и тут же откидывает назад. Лоб над бровями пронзает чем-то холодным, а затем я чувствую быстро приходящий жар, будто мозг вытащили из морозилки и тут же кинули в кипящую воду. Дыхание выбивает из груди, и я бессмысленно, безуспешно пытаюсь с сипом втянуть воздух сквозь сжатые зубы. Всё плывёт, кружится, уши пронзает из ниоткуда взявшийся звон. Я не могу ни на чём сфокусироваться и чувствую, как что-то липкое и тёплое заливает глаза. Я тяну дрожащие руки ко лбу и нащупываю рассечённую плоть. Рана мокрая и рыхлая. Смотрю на свои измазанные быстро темнеющей жидкостью пальцы. В голове комариным роем зудит паника, всплывают сами собой все вызубренные инструкции при травмах головы и их последствиях. А вдруг я так больше и не восстановлюсь? Вдруг у меня навсегда останутся проблемы с памятью или концентрацией? А вдруг надглазничный нерв повреждён или вообще гематома мозга?!
Не знаю, как долго я так сижу, пытаясь остановить кружащийся мир и угомонить неясный шум, но вдруг слышу, как открывается дверь. Я запоздало поворачиваюсь на звук и вижу белого как простыня доктора. На его руках всё ещё рабочие перчатки, будто он только что выбежал из операционной. Я слышу его нервное, поверхностное дыхание.
– Сколько пальцев? – Он показывает кисть.
– Три, – неуверенно отвечаю я, хотя вижу довольно отчётливо. Но я знаю, что так спрашивают для проверки сознания, а не зрения.
– Хорошо, – кивает он и, взяв меня на руки, вытаскивает из машины.
Мир вокруг опять качается, кожу лижет холодный мартовский воздух. Я оглядываюсь на катафалк: бампер весь скорёжило об ствол, крыло над колесом помялось. А мотор, похоже, сам заглох от удара. Вместе с болью к голове подступает и горячий стыд. И даже кажется, меня вот-вот стошнит, хотя и тошнить нечем.
* * *
Я чувствую укус шприца, а за ним – прохладу анестетика, отдающую горечью на корне языка. В голове всё ещё лёгкий туман, и вокруг ламп собираются призрачные ореолы, но по томографии всё в пределах нормы – насколько может быть при средней степени сотрясения. Потихоньку лоб будто исчезает, и это ощущение настолько мне в новинку, что очень хочется его потрогать, убедиться, что он всё ещё на месте.
– Я тебе пристёгиваться говорил? – невозмутимо спрашивает доктор.
Я опечаленно киваю, наблюдая за тем, как полукруглая хирургическая игла безжалостно приближается к коже.
– Не дёргайся. – Он придерживает моё лицо за виски. – Тебе зачем вообще машина была нужна?
– В город съездить, – сникаю я и айкаю, чувствуя, как металл входит в кожу чуть глубже анестезии.
– Зачем? – спрашивает он, сосредоточенно делая стежок. Каждое движение настолько отточено, что я сразу невольно думаю о том, сколько швов пришлось наложить ради подобного мастерства.
– Батон вам привезти, – и теперь, когда я говорю это вслух, затея кажется самой глупой идеей во Вселенной.
– Зачем мне батон? – Доктор сдержанно поднимает брови, обрезая нить.
Я молча повожу плечом. В сущности, я не знаю ничего о батонах, чтобы что-нибудь ответить. А ведь в моменте мысль казалась просто блестящей.
– Ну, вроде его к завтраку едят? – неуверенно предполагаю я.
– Сейчас обед, – тяжело вздыхает доктор, а я опять айкаю, чувствуя, как натягивается нить вместе с толщей эпидермиса.
На самом деле, это не столько больно, сколько неприятно.
– Ну вот и всё, – заканчивает доктор, откладывая инструменты. – У тебя всё быстро заживёт, недели хватит. Серьёзных повреждений мозга нет. – Он уверенно заклеивает мне лоб широким хирургическим пластырем. – Хорошо, что ты не человек.
Я осторожно щупаю мягкую подушечку поверх шва и пытаюсь почувствовать собственную кожу. Действительно, как будто вместо неё поверх черепушки натянут какой-то гуттаперчевый материал. Я перевожу взгляд на доктора. Не знаю даже, что такое я вижу в его взгляде, но раньше там точно этого не было.
– Как в следующий раз захочешь что-нибудь подобное выкинуть, не стесняйся уточнить у меня, насколько это опасно, – тускло просит он, стягивая перчатки.
– А если я захочу какой-нибудь сюрприз…
– Пока что обойдёмся без сюрпризов, – перебивает он. – Поверь, никакой мозг сотрясения не красят.
* * *
– А почему вы меня не поругали? – Я подхожу к доктору,
