Счастливого дня пробуждения - Анастасия Калюжная
Он тяжело смотрит на меня, в его глазах бродят зеленоватые отблески ламп.
– Это всегда сделка с совестью. Я свой выбор сделал. Теперь тебе предстоит сделать свой.
Глава 11
Я совру, если скажу, что решение пришло в ту же секунду. На самом деле, первым моим желанием было просто выжить. И если это означало, что нужно принять правила, так тому и быть. Но по мере снижения адреналина всё яснее становилось, что больше всего на свете мне хочется одного: просто забыть всё, что пришлось увидеть и услышать, и вернуться к привычной жизни.
Как назло, каждую ночь, засыпая, я вижу ледяные ванные в подвале. Сквозь морозную корочку проступает перечёркнутое шрамами лицо, так похожее на моё. В тёмных углах палаты всё мерещится, что это моя плоть горит вместе со льдом, но не успеваю я и пальцем пошевелить, как тяжёлая дверь со ржавым воем запирается, отрезая единственный путь к спасению, и в жерле камеры-печи остаёмся лишь я и мой ужас. Это и означает быть учёным?
Доктор пока держится со мной на расстоянии, позволяя привыкнуть к новой реальности. Я чувствую вибрацию звенящего от собственного волнения воздуха, как от густой ионизации, – тишина наполняется всеми невысказанными словами, напоминая консистенцией дни перед смертью Николая.
Порой я спускаюсь в подвал и подолгу смотрю в угольную черноту покрытого копотью холодильника, то ли пытаясь себя убедить, что меня теперь точно некем заменить, то ли прося прощения у всех, кого сожгли по моей просьбе. Их ведь можно было реанимировать! И что бы они тогда рассказали? У них были воспоминания и мысли, они проходили тот же путь, что и я. Да что там – я состою из их частей! И чем дольше я об этом думаю, тем острее осознаю, что в их смерти – в этот раз настоящей – была чудовищная доля моей вины.
– Вот ты где, – слышу я за спиной голос доктора. Он останавливается у стены, его взгляд магнитится к жерлу камеры. – Через десять минут жду тебя в препарационной.
Я киваю и дожидаюсь, пока он уйдёт, но он не двигается с места. Затылок прожигает его взгляд.
– Знаешь… – вздыхает доктор, – зря ты считаешь, будто ты и они – это одно и то же.
– Но мы и есть одно и то же, – тихонько возражаю я.
– Отнюдь. Ты исследователь. А они лишь материал.
Я оскорблённо оглядываюсь. Неожиданной волной нервную систему нагревают электрические заряды такой гневной горечи, что мне хочется просто его ударить.
– Не видеть в них людей? И это ваше решение?
– Да. Да, дегуманизация – это решение, – сухо кивает доктор. – Пока ты будешь считать их равными себе, ты не сможешь сделать ничего полезного. Ни для них, ни для будущего. Ни для себя. – Он подходит ближе, пряча руки в карманы, недолго молчит, будто собираясь с мыслями. – Знаешь, я мог бы сделать больше и с меньшими жертвами, если бы поначалу меня так не парализовало чувство вины. Быть может, мне бы хватило и вполовину меньше времени, если бы я так отчаянно не пытался исправить то, что натворил когда-то из страха и сожаления. И дело не в том, что я или ты чем-то физически принципиально отличаемся от них. Дело в цели и положении. Как бы парадоксально это ни звучало, но мы должны позволить себе признать себя выше и могущественнее, чтобы избежать чужих страданий.
– И зачем вы мне это говорите? – Злоба чуть поутихает, и я начинаю видеть в его словах какую-то чудовищную и дикую, но рациональную логику.
– Чтобы твоя жизнь была легче, – откровенно говорит он. – Придёт день, когда и на твоём операционном столе окажется кто-то, кого ты знаешь и, быть может, кем дорожишь. И в этот момент ни чувства, ни воспоминания не должны мешать тебе выполнить свою работу. Существо на столе – пациент, патология, а не личность. Я предлагаю тебе готовое решение моральной проблемы. – Он смотрит на меня сверху вниз. – А уж принимать это или нет – твоё дело.
Он легонько касается моего плеча и выходит из подвального коридора.
* * *
Я стараюсь задвинуть этический вопрос как можно дальше в запылённые и обвитые паутиной уголки сознания. Он мне не нравится, он воняет ужасом, формальдегидом и плохими последствиями.
По большому счёту мне никогда раньше не приходилось думать, откуда доктор берёт материалы для упражнений, но ведь если так рассудить, то я ничем от него не отличаюсь, делаю всё то же самое, что и он, просто пока не собираю мыслящую жизнь. Я смотрю на заспиртованные препараты[19] для изучения, перебрасываю между ладонями банку с сердцем и насильно отгоняю мысли о том, кому эти части могли принадлежать. А ведь кто-то всю жизнь страдал одышкой, кашлем и гнойными воспалениями, прежде чем его лёгкие с потрясающей аномалией развития бронхиального дерева оказались здесь, на этой полке.
Наверное, в чём-то доктор прав: раз вся медицина построена на изучении чужих страданий, с которыми мы должны справляться в самом тесном контакте, то немного чёрствости для работы не помешает. Пусть это будет сделка с совестью, но это необходимая и не такая большая жертва ради того, чтобы предотвратить страдания ещё большие. Ведь если мы с доктором не остановимся сейчас, то сможем не просто предотвратить страдания, но даже победить саму смерть! А пока я живу лишь горячим интересом к делу, которое считаю делом своей жизни. И это оно держит меня здесь, в особняке, а не запреты или замки – во всём доме не осталось ни одной запертой двери.
Впрочем, это не уберегает меня от некоторого желания проверять границы на прочность. Всё начинается с малого – с незапланированных прогулок по саду. Ведь если мне теперь можно всё, значит, можно всё. Затем мне становится интересно, что будет, если я начну выходить за ворота. В принципе, первое время тоже не происходит ничего. А потом начинается кислая, слякотная весна после особенно холодной зимы.
В одну из таких прогулок я просто шатаюсь по округе, поколачивая палкой ветки и зарисовывая незнакомые растения в записную книжку, чтобы найти их в ботаническом справочнике. В голову лезут мысли о сороковом и Флоре. Как они тут проходили? Как не заплутали? А если всё же заплутали?.. Впрочем, кого я обманываю: я и так понимаю, что если достаточно долго буду бродить по лесу, то рано или поздно наткнусь на скелет и тело с фарфоровой головой. Только вот самой Флори в ней уже не будет.
В один момент я оглядываюсь и вдруг осознаю, что понятия не имею, где я. Вначале я, конечно, пытаюсь отыскать дорогу логически: где солнце, где мох на деревьях, ищу знакомые ориентиры, но… Ничего. У меня просто абсолютный ноль навыков выживания и ориентирования во внешней среде: мои познания в массе своей начинаются и заканчиваются в области анатомии живых организмов. И как мне вообще казалось, что я смогу здесь не потеряться? Ну не наивность ли?
Я петляю: вроде и далеко отходить страшно, но стоять на месте ещё страшнее. Я паникую, пытаюсь идти в гору, помня, что дом стоит где-то на вершине, но здесь вершин множество; земля то опадает, то вздымается, а лес густой; кроме деревьев, ничего и не видно. До поздней ночи я блуждаю по зарослям в промокшей одежде и с замёрзшими в носу соплями. Вокруг постепенно сгущается тьма, талый снег противно забивается в сапоги. А вдруг я заболею? Не знаю, каково это, но мне это кажется катастрофой. А вдруг доктор подумает, что я всё-таки хочу от него сбежать? И не станет меня искать?! Мысли лезут одна другой хуже.
И тут тишину разбивает далёкий гудок автомобиля. Я замираю, прислушиваюсь. Он повторяется: три коротких, три длинных, три коротких. Сигнал бедствия. Потом короткий, длинный и снова короткий – ожидание ответа. Я иду на звук, он повторяется примерно каждые полминуты.
