Счастливого дня пробуждения - Анастасия Калюжная
– «Почти шедевр!» – презрительно повторяю я. – Да неужели! – голос дрожит, я и хочу, и не могу ему верить, он всё говорит будто по методичке, составленной сороковым. – Сороковой рассказывал, вы всех так зовёте!
– Строго говоря, я им не врал. – Он даже не пытается приблизиться, словно боясь меня напугать. – Каждый следующий был лучше предыдущего. Но я никого прежде не посвящал в своё главное открытие. Ни в ком я не видел…
– Вы мне зубы не заговаривайте! – злюсь я. – Что с сороковым и Флори? Что вы с ними сделали? Где они?!
– Я понятия не имею, – без промедления произносит он.
– Где. Они?! – уже не выдерживаю я.
– Я их отпустил. – Он печально улыбается. – Правда.
– Ч-что? – Я впиваюсь взглядом в его лицо, но ни единое движение мускула не даёт мне подсказки.
– Они хотели уйти – они ушли. – Он разводит руками.
– Почему…
– Зачем их теперь держать? Я выяснил всё, что мне было надо.
– А к-как… как же они выживут без меня?
Воображение рисует первые лучи рассвета, запускающие мутагенез: фотолиз, образование пиримидиновых димеров[18], репарация, воспаление. Организм сорокового будет пытаться избавиться от самого себя, но слои уходят всё глубже и глубже, снег отражает лучи, будто фольга… И что тогда? А если он погибнет, что же будет делать Флоренс?!
– Думаю, для них это хороший конец. – Доктор пожимает плечами. – Они получили то, чего так хотели. И это не наша вина. Они свой выбор сделали.
– Почему они ушли без меня… – практически плачу я, губы трясутся. – Чем вы им пригрозили?
– Я им ничем не угрожал, – серьёзно отвечает доктор. – Но прежде чем и ты сделаешь свой выбор, я просто хотел поговорить с тобой.
– А я вас слушать не хочу! Я хочу уйти! – голос хрипит, словно гвозди в горле застряли.
– Хочешь уйти? – печально переспрашивает доктор. – Тебе здесь так плохо?
Я ничего не отвечаю. Я сломя голову несусь по коридору, будто за мной с лютым лаем гонится незримая стая и вот-вот на спину опустятся когтистые лапы. Я выбегаю на лестничную площадку и толкаю входную дверь – она открыта? С оглушительным стуком створка влетает в стену. Передо мной расстилается снежная гладь двора, над деревьями уже видно выныривающее из серого тумана полукружье плоского белого солнца. Глаза сами выхватывают цепочку следов от крыльца до распахнутых настежь ворот вдали – подошва и точка, подошва и точка. Неужели они и правда ушли?! Бросили меня здесь? Наедине с ним?
На глазах невольно выступают слёзы, и я со всех ног бегу вдоль пунктирной колеи, словно ещё могу догнать сквозь время мираж сорокового, несущего в слабых бледных руках тело с фарфоровой головой. Ледяной воздух жжёт горло, замораживает влагу на щеках. Я, спотыкаясь и задыхаясь, доползаю до ворот, ржаво поскрипывающих петлями на ветру. Приваливаюсь к столбу и останавливаюсь на невидимой границе, той, что разделяет два мира. Человеческий – необъятный, таинственный, опасный, манящий, свободный. И мой – зарешечённый, законсервированный в формалине, родной. Вся моя жизнь в этих трёх этажах – и отсюда кажется лишь тёмным игрушечным силуэтом. Таким незначительным. В дверях неподвижно, будто статуя, застыла до боли знакомая фигура в белом халате.
Я панически бегаю глазами по петляющей, уходящей под гору дороге, по кустам, но, конечно, никого не вижу. Мёртвое рассветное безмолвие. Потихоньку под кожу прокрадывается мороз, в ботинки заваливается хрустящий снег, холодный ветер парусами раздувает пижамную рубашку. Я смотрю вдаль, в прозрачный до звона зимний воздух. Даже если я убегу, что меня будет ждать в той жизни?
Множатся фрактальные ветки возможностей, клетки систем причин и следствий. Так много, что трудно вообразить. Я не думаю, что я там пропаду, но всё же… мне страшно. Я не много знаю о том мире, это правда. Но знаний хватает, чтобы понять – я существо, не задуманное природой. Существо, которое могло быть рождено только в стенах этого дома. Хирургия – не только единственная вещь, которую я знаю, но и единственная вещь, которая мне по-настоящему нравится. Она такая же моя часть, как почки, бронхи и сосуды. И разве смогу я так просто заниматься своим делом в мире, где клеймят за интерес к строению организмов? А доктор… Я оглядываюсь на неподвижный негатив его фигуры в дверях особняка. На слепые, зашитые решётками окна. Кому-то тюрьма. А для меня дом. Даже если мне суждено будет умереть, я приму свою судьбу с честью, достойной медика.
И я плетусь назад, согревая пальцы дыханием. Доктор понимающе провожает меня взглядом, молча закрывает за мной дверь. Меня обволакивают знакомый дымно-древесный запах и тепло. Я хлюпаю и вытираю рукавом остывшую слезу с щеки.
– Если правда хочешь уйти, уходи, – глухо говорит доктор. – Я дам всё, что тебе нужно, помогу спланировать и отвезу, куда решишь. Сегодня, завтра, через год – в любой день. Я тебя больше не держу.
Я поднимаю на него глаза. И никогда ещё его лицо не казалось мне настолько родным. Ведь… на самом деле у меня больше никого нет.
– И давно вы знали? – бормочу я побелевшими губами.
– Догадывался. – Он берёт мою руку и закатывает рукав, обнажая полупрозрачный шрамик, оставшийся от укуса. – Но точно понял в ту ночь, когда вывез тебя посмотреть на фейерверки.
– И почему ничего не сделали? – Я нервно отнимаю руку.
Уголок его губ дёргается.
– Сделал. Оставил тебе ключи. Знаешь, я ведь даже надеялся, что это когда-нибудь произойдёт. Мне не нужен преемник, который довольствуется малым. Инструментов мне хватает. – Тень падает на его лицо. – Конечно, я не думал, что это произойдёт именно так… Но так даже лучше. Я не хочу выбирать за тебя. Не хочу держать насильно. Это должен быть твой выбор. Мне хочется понимать, что ты, даже зная обо всём, на что мне пришлось пойти в своей работе, остаёшься рядом по доброй воле, а не потому, что я так сказал. Ты ни от кого не зависишь. – Он проницательно смотрит на меня. – Тем более от меня. Так чего ты хочешь?
Его слова застают меня врасплох.
– Я хочу…
Чего я хочу?
– Даже если бы мне хотелось остаться, – начинаю я осторожно, – мне нужны гарантии. Мне нужно знать, что вы точно меня никем не замените… – Я всхлипываю, будто пришла моя очередь лежать на препарационном столе.
– Это справедливое требование, – кивает он.
* * *
Доктор взглядом приглашает следовать за ним. Я понимаю, что мы спускаемся в подвал, в знакомые сырые гудящие коридоры, в которых гуляет сладковато-горький запах влажного цемента и хлора.
Доктор подбирает канистру из подсобки и открывает дверь морозильной камеры. Щелчок рубильника – и яркий свет режет глаза, отражаясь от бесчисленных ледяных гробов, где спят мои предшественники. Я промаргиваюсь, снова чувствуя прогорклую сырую вонь страха, будто животное в скотомогильнике. Я внимательно слежу за каждым движением доктора: он тянется за топором, примеривается и медленно, словно на череде кадров фотоплёнки, заносит топор над головой. На секунду во мне натягивается струна ужаса – вдруг лезвие опустится на мой череп? Но оно уже со страшным хрустом вгрызается в глыбу льда. Та крошится под тяжёлой сталью легче, чем песочный замок, плюётся снежными крошками. Я ошарашенно вжимаюсь в стену, ловя отблески впивающегося в холодные монолиты топора. Под ноги падают и катятся осколки, чьи срезы украшают узоры органов
