Счастливого дня пробуждения - Анастасия Калюжная
Я, постоянно оглядываясь, захожу на второй этаж; ковёр скрывает шаги. Отсчитываю глазами четвёртую дверь – дверь, которая никогда не открывается. И всё же именно она – аортальный клапан этого дома, от него зависит вся наша жизнь. Времени не так много, надо собраться. В конце концов, что в худшем случае может меня там ожидать? Уж точно ничего хуже ванной в морозильной камере подвала. Я приникаю ухом к шершавой деревянной поверхности, вслушиваюсь. Нет, тишина. Поворачиваю ключ в скважине. Осторожно толкаю створку, готовясь заглянуть в самое сердце дома.
Внутри стоит бархатно-рыхлый сумрак, портьеры задёрнуты, и лишь тоненькая полосочка света змеится по паласу и широкой кровати, заваленной таким немыслимым количеством вещей – книг, одежды, каких-то атласов, записей, макетов, – что они лавиной оплывают на пол. Стены испещрены прикнопленными чертежами, даже каминное зеркало покрыто маркерными строками. Здесь, кажется, грязно, но, на удивление, в нос ударяет едкая вонь хлора, кварцевания и спирта, будто в обеззараженной операционной перед началом работы.
Я переступаю порог и запираю за собой на случай, если доктор решит сюда наведаться. Постепенно глаза привыкают к темноте, и я прокрадываюсь через страшенный мутный лабиринт, как мне кажется, бессистемного хаоса. Так вот, значит, как выглядит всё то, что педантичный доктор скрывает от посторонних глаз.
Взгляд сам выхватывает главное в комнате – огромный тяжёлый архивный шкаф, до самого потолка заполненный внушительными папками. Я подхожу ближе, вчитываясь в символы на корешках – это цифры. От одного до – взгляд скользит от верхней полки вниз – до шестидесяти четырёх. Мурашки пробегают по спине. Я впервые по-настоящему осознаю, до чего это много – шестьдесят четыре. Восемь раз по восемь, тридцать два по два.
Я снова нервно оглядываюсь, дрожащими руками вытягиваю последнюю папку. Мне под ноги вываливаются бумаги, ленты анализов, ультразвуковые снимки, дискеты и кассеты диктофона. Я падаю на колени и судорожно кидаюсь всё это собирать. На меня выпрыгивают бесконечные строки содержания нейтрофилов, лейкоцитов, базофилов, электролитов, белков. А вот самая свежая запись: «10/12. Замечено изменение антропометрических характеристик; общее изменение статуры. Рекомендуется: гормонометрия, биопсия к. м. Прогнозируемое лечение: в соответствии с результатами возможна краниотомия, резекция аденогипофиза[16]». Так он хочет вскрыть мой череп?.. И тут я вижу снимок. Наш с ним и моей репейницей снимок. Чувствую, как дрожат губы. Влажными глазами смотрю на бесконечные полки, где каждая папка – ещё одна жизнь, подобная моей. Какое было их самое последнее воспоминание? Какие их кусочки составляют меня?
Я тянусь к папке с номером 40. Бумага уже такая старая, что пожелтела:
«№ 40 оказался неудачным. Нервная система в ужасном состоянии. Эпилептические припадки, агрессия, саморазрушительное поведение, психопатические наклонности, низкое внимание, гипомнезия[17]. Но тело показало удивительные способности к регенерации, а № 40 у нас большой любитель до самоповреждений. Один минус – сильная фоточувствительность, чрезвычайно быстрая репарация ДНК под ультрафиолетом. Сильнейший воспалительный ответ. Думаю, в его случае и часа на солнце будет достаточно, чтобы… – Тут зачёркнуто. – Нет-нет, конечно, такого мы не допустим. Однако если я справлюсь с этим неприятным побочным эффектом, то окажусь ближе к биологическому бессмертию, чем когда-либо».
После я решаю быстренько подглянуть на верхнюю полку, для чего приходится забраться на стул. Первые два десятка моих предшественников, похоже, очень быстро умирали – в основном от некрозов, менингитов или сепсисов, многие так и не выходили из коматозного состояния. Только ко второму десятку у доктора вышло собрать тело, которое обладало самосознанием. Его он назвал Гиппократом, но чаще звал ласково Гиппи. Радовался его первому шагу и первому слову, как люди радуются успехам родного ребёнка. Заметки были эмоциональными и пестрели мелкими, казалось бы, незначительными подробностями: «Гиппи сегодня узнал, что такое зелёнка. Ему чрезвычайно понравилось красить ею носки Коли» или «Сидели сегодня с Панфиловым в гостиной, и слышу – страшный шум с лестницы. Бегу со всех ног, а там Гиппи решил в тележке мои мензурки покатать. Пришлось объясняться со Стёпой, что это я собаку завёл. Ну не чушь ли? Собак-то я не люблю».
Это больше напоминало дневник, чем медицинскую карточку. Гиппи умер через два месяца и шесть дней. Но с тех пор, похоже, эксперименты становились всё удачнее и стабильнее: Герофил, Эрасистрат, Фёдор, Эрнст, Авиценна, Джозеф, Парацельс, Элизабет – так он, оказывается, называл их именами известных медиков! И то, как он о них писал, – не «изменение статуры», а «богатырша, подросла на два сантиметра!». И всем давал имена… А мне нет. Но чем я хуже? Я ведь даже живу дольше любого из них! Неужели за всё это время он ни разочка не захотел меня как-то назвать?.. И после уже были Гален, Флоренс, Надя и Филипп. И чем дальше, тем суше становились записи, пропадали детали.
«Так больше нельзя», – вот всё, чем заканчиваются их истории болезни.
Обессиленно, с пустотой в сердце я возвращаю папки на место. Будто удушливый дым клубится в голове, не даёт ни вздохнуть, ни закричать. Что это за чувство? Ведь я… какая-то моя часть понимает доктора. Я понимаю, почему он так поступал: потому что он учёный, потому что поиск истины важнее страданий, потому что он взял на себя ответственность тяжелее, чем может выдержать обычный – нормальный – человек. Но даже если я его понимаю, это не значит, что такого будущего я для себя хочу. Я хочу жить. И в этом трагедия.
В том, что мы оба правы.
Хватит саможаления. Надо возвращаться к поиску ключа, иначе нам отсюда не выбраться. Куда бы он мог его положить? Здесь ведь есть ещё одна дверь. Я осторожно прокрадываюсь к ней, стараясь ни на что не наступить, подглядываю в замочную скважину – и один миг безобразно растягивается, сужая восприятие до туннельного зрения, словно ограниченного тубусом микроскопа; сердце уходит в пятки.
В центре комнаты под ярким софитом я вижу его фигуру, склонившуюся над чем-то на операционном столе. Всего одна тонкая дверь разделяла нас, он мог зайти сюда в любое время… Меня будто отбрасывает страхом, я зажимаю рот руками, бешено колотится сердце, будто вот-вот разорвётся. А точно ли он ничего не слышал?!.
Я, пересиливая себя, снова льну к щели. Кабинет, переоборудованный в операционную: камин с заслонкой, процедурная ширма защищает операционное поле от оконного света, стеклянные медицинские витрины с инструментами, тинктурами и ампулами. Так вот откуда здесь этот запах. Но что ещё удивительнее – я вначале даже глазам не верю, – хирургический стол будто утопает в аквариуме, и доктор, склонившись над ним, по локоть в этой жидкости, в длинных резиновых перчатках и с бинокулярами на глазах, под слепящими лучами ламп трудится над системой органов, над полусобранным каркасом, будто подвешенным в толще раствора на крючках зажимов. Оформляющуюся основу организма прокладывают слои мезентерия и обнимает почти готовая грудная клетка. И я вижу позвоночник – тот самый, над которым мы работали вместе.
Что-то внутри обрывается. Он всё-таки хочет меня заменить? Вселенная мне прямо в лицо тычет доказательствами, а я уже ничего не хочу. Не хочу ни во что и никому верить, только спрятаться и ничего не ощущать. Кажется, я на пороге смерти, со дня на день доктор вколет мне эвтаназию вместо снотворного, а я даже не узнаю. Не может же он правда так поступить… Конечно может. Он уже это делал десятки раз.
Подавляя рыдания, я тихонечко отползаю вглубь комнаты. Адреналиновая волна сносит меня девятым валом, так что я земли под собой не чувствую, словно это размытая волнами топь. Нет-нет-нет! Сегодня
