Счастливого дня пробуждения - Анастасия Калюжная
– Уничтожать проще, чем создавать. – Доктор откидывает волосы с глаз, опуская топор. Заглядывает в ванную, смахивая снежную корочку, будто прощается со спящим там прошлым. Его взгляд на секунду заволакивает пустотой.
Крышечка канистры звякает об пол и катится, пока не стукается с печальным звоном о ножку ванной. Плещется бензин по кафелю, будто подсолнечное масло, подскакивают капельки, разбиваясь о коврик. Воздух быстро наполняется едкой газовой вонью. Прозрачная жидкость подступает к носкам моих ботинок. Доктор выходит из морозильной камеры, глушит генераторы. Достаёт из кармана спички и кидает крошечный огонёк в тёмное жерло. Потихоньку занимается пламя, будто разгораются дрова в печи. Я вижу, как огонь перекидывается на лёд, и он тоже начинает гореть – это явно не вода. Тяжело захлопывается дверь, отрезая последний шанс что-то спасти.
– Вот и всё, – с удовлетворённым фатализмом произносит доктор, немного молчит, словно свыкаясь с чем-то внутри себя. – Даже дышать легче стало.
– А тот, что наверху? – Я мрачно поднимаю на него глаза.
– А он заменит не тебя.
– Кого же тогда? – Догадки сгущаются в липкий сироп подозрения.
– Пойдём, – зовёт меня доктор. – Думаю, сейчас я могу быть откровенен с тобой. И ты имеешь полное право меня презирать.
Мы медленно идём прочь по коридору.
– Я не хотел тебя пугать раньше времени. Понимаешь, – доктор с сожалением оглядывается на меня, – я многое могу, но неспособен провести себе операцию на мозге. Здесь мне понадобится тот, кому я смогу всецело доверять и кто будет доверять мне. Я надеялся, что воспитаю не просто преемника, но настоящего хирурга – того, кто проведёт решающую операцию. Ту, что позволит и мне жить вечно.
Я в такой растерянности, что слова рыболовными крючками застревают в связках. Но теперь я понимаю, почему ему было так важно, добровольно я останусь или нет: потому что от моей воли будет зависеть его жизнь. С тем, кто будет держать твой мозг в своих руках, ты не захочешь быть врагами. Меня оглушают крики разрозненных страхов: не ложь ли это всё? А если не ложь, то… да разве я смогу? И тогда доктора постигнет судьба Гильгамеша, и он не сможет больше никому помочь.
Он проводит меня в свой кабинет-операционную, и я снова вижу этот пугающий аквариум, в котором плавает полусобранный каркас, остов будущей жизни. Слабый зеленоватый свет подкрашивает лицо доктора чуть снизу.
– Это будет моё тело, – говорит он, нависая над чаном, будто над зачарованным котлом с зельем. – Бессмертное. Такое же, как у тебя.
Мы долго смотрим на белеющие рёбра, обвитые маревом микроскопических пузырьков, как в бельевом чане Марии. И я всё ещё не могу вымолвить ни слова.
– Я понимаю, – грустно улыбается доктор. – Я тебя не заставляю. Ты можешь и не соглашаться. Тебе всё можно. – Он серьёзно смотрит на меня, говорит медленно, давая почувствовать вес его слов. – Всё. Совершенно. Отказаться, уйти, остаться или согласиться. Покинуть меня в любой момент. И уж тем более я не буду требовать от тебя ответа сейчас. Придёт время, и ты примешь своё решение.
Корень языка жжёт горько-сладкий привкус. Неужели доктор зависит от меня даже больше, чем я от него?
– И всё-таки, – нервно сглатываю я, – как… – я осекаюсь, – как вам только хватило духа их застрелить?
– Так ты знаешь, да? – Он мрачнеет. – Ну конечно… А ты думаешь, – его голос дрожит, падая до шёпота, – это было просто? Ещё тяжелее и гаже делать это с помощью оружия. Я терпеть не могу такие методы. Я не хочу тебе лгать. Приносить мыслящих существ в жертву теории – уже само по себе невыносимо. Но если им настолько плохо, что они даже готовы взять в заложники человека и погибнуть за воротами, – он указывает в сторону окна, его слова дребезжат, как лопнувшее стекло, – какой остаётся выход? Но я тебе скажу так: это было самое рациональное и правильное, что я мог сделать на тот момент, и, если бы пришлось выбирать снова, я бы ничего не изменил. Вне этих стен их всё равно ждала бы куда худшая судьба.
Я не знаю, что ответить, и, встретив моё молчание, он продолжает:
– Пожалуй, я тебе кое-что расскажу о нашей работе. Даже зная, что шанс призрачный, что придётся ошибиться сотню раз и каждая ошибка будет фатальной, – вздыхает он, провожая взглядом тени прошлого в толще раствора, – мы всё равно продолжаем. Да, для этого нужно мужество. И чем дальше мы идём, тем больше соратников сходят с пути. Остаются только самые сильные. Но правда в том, что вся история медицины написана кровью, и прошло не так много времени с тех пор, как мы стали смотреть на медицину как на благо. Чтобы ответить на твой вопрос, я расскажу тебе одну занятную историю. Присаживайся.
Доктор смахивает с кушетки стопку книг, они с грохотом падают на ковёр, и я осторожно устраиваюсь на краю, всё ещё не сводя глаз с аквариума.
– Это был девятнадцатый век, век невероятных, важнейших открытий. Только представь: электричество, фотография, радиоволны, автомобили, пароходы и железные дороги. Удивительное время небывалого прогресса и веры в науку. И в эту эпоху больницы Европы всё ещё охвачены эпидемией родильной горячки. Так обобщённо называли некое воспаление, которое приводило к ужасной и мучительной смерти. От него мать и её новорождённый ребёнок могли сгореть всего за пару дней. Таинственная болезнь ежегодно уносила до трети всех пациенток. Больше, чем гибло людей от оспы и холеры, вместе взятых. Впечатляет, правда?
Он рассказывает спокойно, не повышая голоса, будто убаюкивает.
– И вот, в июне тысяча восемьсот сорок шестого года в Центральную Венскую больницу поступает на службу молодой врач по фамилии Земмельвейс. Его отправляют в родильное отделение профессора Клейна. Здесь наш ординатор замечает, что у почтенного профессора просто чудовищная смертность – примерно в пять раз выше, чем во втором отделении, коим руководит профессор Бартш. Наш врач начинает наблюдать, что же такого делает Клейн, чего не делает Бартш? Он перебирает десятки ошибочных теорий, и каждая ошибка стоит кому-то жизни. Отмечу, кстати, что девятнадцатый век пестрел удивительными медицинскими идеями: в болезнях винили миазмы, эфиры, психическую неуравновешенность, флегму, чёрную желчь, волю Господа Бога и не то число месяца. Надо обладать удивительным умом и наблюдательностью, чтобы продраться сквозь дремучий лес представлений того времени. Но Земмельвейсу это удаётся. Вскоре он замечает два факта. Первый – родильная горячка вовсе не эпидемическое, а эндемическое заболевание: вспыхивает только в родильных домах. Почему же домашние роды безопаснее родов в лучшей больнице страны? И второе – Клейн водит на роды своих студентов-медиков, в то время как Бартш водит студенток-акушерок. Теперь внимание, вопрос: чем отличаются медики от акушерок?
Тут я уже начинаю догадываться, куда клонит эта история. Доктор, заметив блеск в моих глазах, грустно улыбается:
– Конечно. Медики проводят вскрытия. И так инфекция с трупов через руки студентов попадает в организмы рожениц. И наш добрый врач Земмельвейс вводит в обязательную практику своей секции в Будапеште обмывание рук и инструментов хлорной водой – один из методов асептики. Так он добивается снижения смертности до рекордных показателей менее одного процента. Однако, как и нередко в медицине тех лет, хорошая идея прижилась нескоро. Земмельвейс ещё не выявил возбудитель родильной горячки и ничем не мог подтвердить свою теорию. В совокупности с его непростым характером это привело к тому, что многие восприняли его теорию в штыки. Баталии в научном сообществе велись ещё долго. Лишь тридцать лет спустя Луи Пастер доказал теорию Земмельвейса и подтвердил, что горячка – это банальный сепсис, вызванный стрептококком. Так что, возвращаясь к твоему вопросу, сколько рожениц должны были умереть по вине врачей и Земмельвейса в частности, чтобы ввести асептику в акушерскую практику? Сколько моих экспериментов должны были лечь под скальпель, чтобы сделать возможным бессмертие и твою жизнь? Это медицина. Это кровавая наука. Природа будет бороться, и мы будем бороться
