Мальчики в долине - Филип Фракасси
– Погоди, Питер. Я… мне нужно подумать.
Какое-то время я сижу тихо. Мне не терпится вылезти из повозки и выяснить, что произошло. Но я терпеливо жду, позволяя Эндрю самому решить, как лучше поступить.
Наконец он поворачивается ко мне, судя по лицу, он очень встревожен. Он говорит тихо и торопливо. И ведет себя так, что я начинаю паниковать.
– Иди найди мальчиков. Узнай, что… нет, прости, выясни, кого не хватает. Я поговорю с братом Джонсоном.
– Но припасы…
– Не волнуйся о припасах. Я о них позабочусь. Брат Джонсон мне поможет. И работники из кухни. Просто… тебе лучше идти. Я найду тебя позже, ладно? Расскажешь, что выяснил.
Я киваю и слезаю с повозки. Я лучше Эндрю знаю, что ответы нужно искать не у Джонсона, а у моих собратьев. Священники недооценивают нас, сирот, недооценивают нашу способность выяснять правду о том, что от нас скрывают.
Я вхожу в открытые двери приюта, быстро прохожу через вестибюль и поднимаюсь по лестнице. Захожу в гардеробную, только убедившись, что там пусто. Злясь на себя за робость, я вешаю бушлат Джона Хилла на деревянный колышек, а шерстяную шапку кладу на полку рядом со своей.
В спальне меня неприятно поражает поведение ребят. Я ожидал суматохи, громких голосов, обмена сплетнями и возбуждения.
Но атмосфера здесь больше напоминает гробницу.
В спальне тихо. Слишком тихо.
Как и накануне, группа мальчиков собралась в дальнем конце длинного помещения. Я замечаю, что Дэвид сидит на своей койке и наблюдает за мной. В его глазах я читаю одновременно нетерпение и испуг… и что-то еще. Предостережение?
Я бросаю сумку рядом с кроватью и осматриваю спальню. Я пытаюсь пересчитать детей по головам, вглядываюсь в их лица, но мальчики разбрелись по всей спальне, а не сидят на своих обычных местах. Я сажусь на кровать, снимаю ботинки, мне не терпится переобуться в сухую обувь. Подходит Дэвид и встает возле моей кровати. Он сжимает и разжимает кулаки, рот похож на мрачную линию. Он сам не свой, и это беспокоит меня едва ли не сильнее, чем могильная атмосфера в спальне.
Дэвида не просто выбить из колеи. Он отгородился двойной стеной от этого мира, от потребностей и чувств тех, кто его окружает. Я никогда не винил его за это. Мы все делаем то, что должны, чтобы выжить. Но я не припоминаю, чтобы его лицо выражало что-то, кроме презрения. Все чувства, которые вызывают или не вызывают у него те или иные события, наказания или серьезные происшествия, он прячет глубоко внутри, и никто о них не знает, кроме него. И я знаю, что это именно то, чего он хочет.
Я никогда не видел Дэвида таким потрясенным. Это было все равно что впервые увидеть, как плачет взрослый. Как тот, кого вы считали неуязвимым, предстает надломленным и раздавленным. Я хорошо помню, как впервые увидел мамины слезы. Тогда в первый раз в жизни я почувствовал себя по-настоящему беззащитным. И в опасности. Потому что если наших родителей можно так обидеть, шокировать или довести до отчаяния, то на что надеяться нам?
Что-то похожее я испытал, увидев, в каком состоянии Дэвид. До этого момента я не осознавал, как много значили для меня его самообладание и уверенность. В каком-то смысле именно благодаря им я позволял себе быть таким искренним и ранимым с другими детьми. Мы с ним давали друг другу то, чего каждому из нас не хватало.
Теперь настал мой черед быть сильным и мужественным.
Мне придется стать таким.
– В чем дело? – спрашиваю я. Хорошо, что мой голос звучит так спокойно, надеюсь, это поможет ему прийти в себя. – Расскажи мне все.
Дэвид глубоко вздыхает; его руки разжимаются, черты лица смягчаются. Он садится в изножье моей кровати, обводя комнату взглядом, словно ожидая внезапного нападения откуда угодно.
– Питер, все плохо.
– Ладно, – говорю я.
Он смотрит мне в глаза и произносит тише:
– Дело в Бэзиле.
Я думаю о том маленьком гробе, и у меня сжимается желудок.
Нет. Не может быть.
– Что с ним?
– Питер, – говорит он и громко сглатывает.
Дэвид еще раз нервно оглядывается по сторонам, словно опасаясь, что нас могут подслушивать. Он пытается вести себя как ни в чем не бывало, но я вижу, что он только притворяется, как будто не хочет показывать, как ему страшно и больно. Но в чем дело? И в ком?
Поколебавшись, он смотрит мне прямо в глаза и произносит вполголоса:
– Они убили его, Питер.
От этих слов в голове затуманивается. Я не понимаю, что он говорит, не знаю, что ответить. Я качаю головой.
– Что за бред ты несешь? – говорю я.
Он кивает, словно ожидал такой реакции.
– Знаю, звучит безумно. Но это правда. Бэзил мертв, Пит. Его убили.
Слова повисают в воздухе между нами, как бабочки, которых мой неповоротливый рациональный разум пытается поймать. Он выдыхает и медленно садится, опустив голову, сцепив руки между колен. Какое-то время мы сидим молча. Наконец я оглядываюсь по сторонам, ища Бэзила.
Он что-то неправильно понял. Здесь какая-то ошибка.
– Мне жаль, я знаю, как сильно ты его любил, – говорит он. – Бен видел его труп. Кто убил неизвестно, но они повесили его и вскрыли ему вены. Это какое-то безумие.
Я лишь киваю в ответ, не обращая внимания на разливающуюся в животе пустоту. Мне нужно время, чтобы все это осознать. Когда я кое-как справляюсь с эмоциями и уже могу говорить, мне удается прошептать:
– Кто?
Дэвид пожимает плечами.
– Другие, – говорит он.
Как будто это все объясняет.
Если это вообще поддается объяснению.
Прежде чем я успеваю расспросить его подробнее, двери спальни распахиваются. Большинство лежавших мальчиков садятся на кроватях. Некоторые встают. Ребята, собравшиеся в дальнем конце, тоже встают – хотя и с неохотным видом, небрежно – и все вместе оборачиваются к вошедшим.
Мы с Дэвидом тоже поворачиваемся к дверям.
Отец Пул, с серым и измученным лицом, стоит у входа. За ним брат Джонсон, отец Уайт и Эндрю.
Не дожидаясь вопросов, Пул громко объявляет:
– Бэзил мертв.
Раздается чей-то плач, но большинство молчит.
Жестокие слова шокируют, но уже не оставляют сомнений. Я закрываю глаза и бормочу молитву за упокой его души.
– Завтра утром состоится служба, – продолжает он, его гулкий голос припечатывает мою скорбь. – Ровно в девять, в часовне. За десять минут я позвоню в колокол. Вы все обязаны быть там…
Некоторые начинают перешептываться, спальня наполняется гулом.
– Молчать!
Голос Пула словно хлыст, щелкая которым, он снова
