Марина Воробьева - Авиамодельный кружок при школе № 6 (сборник)

Поэтому мы не сразу слышим звук, долгое, тихое шипение. Он разносится отовсюду, длится несколько минут, а потом стихает. И я понимаю, что слышу запахи. Влаги, мокрой земли. Те, которые бывают после дождя.

Я встаю с дивана, Зои сразу встает за мной, мы очень медленно идем к дверям. Потом смотрим друг на друга и изо всех сил тянем на себя одну створку. Она открывается, и в холл врывается такая невероятная свежесть, что какое-то время я стою и только дышу. Дышу изо всех сил.

А потом раздается новый звук, уже снаружи. Он низкий, тяжелый, как гудение огромной органной трубы, он нарастает и ширится, я чувствую его всем телом, от него начинают дрожать стены клиники, от него дрожит даже спекшаяся в камень земля, я изо всех сил держусь за большой поручень на двери, Зои точно так же хватает ртом воздух рядом со мной, чуть пригнув голову и держась за поручень. Гудение сносит нас с ног, как ветер, и стихает, когда мы уже думаем, что не вынесем больше ни секунды этого звука.

И на стихающем звуке приходит свет.

Это не солнечный свет, это огромный золотой пологий поток, как бывает с солнечными лучами на закате, и я почему-то думаю о луче из тарелок инопланетян, по которому они спускались и поднимались. А еще которым они похищали людей. Но тут не один такой луч, их множество, они как бесконечный дождь из света, и этот дождь теплый, самый теплый и ласковый дождь на свете.

Мы с Зои, все еще вцепившись в поручень, стоим и видим, как мимо нас молча проходит бабушка Агата, она несет на руках Ежика, и лицо у нее при этом такое, как будто ничего плохого больше не будет никогда. На ступеньках она оборачивается, говорит: «Спасибо, мои хорошие», и я вижу, что по щекам у нее текут слезы, очень мелкие и быстрые, и дорожки от них светятся так же ярко, как золотой пологий свет. Она крепче прижимает Ежика, Ежик крепче прижимает к себе самую любимую книжку, и они уходят, растворяются в золотом свете, скрываются за ним, как за стеной тумана.

Мимо меня проходит Молчун, кивает нам и проходит мимо, подставляя лицо потоку, чуть ли не ловя его губами. Я оглядываюсь: рядом со мной стоит Рон и с беспокойством смотрит на нас.

– Ребята, вы идете? – говорит он.

– Ага, – говорит Зои, потому что я не могу выдавить из себя ни слова. – Ты иди, мы чуть позже.

Он кивает, как Молчун, и тоже уходит в поток. Зои отцепляется от поручня, делает за дверь два шага и опускается на ступени крыльца, согнувшись и стиснув себя руками.

Я сажусь рядом и говорю:

– Ты чего?

Она поднимает голову, и я вижу, что она плачет, только у нее на щеках дорожки совсем не светятся.

– Я думала, что Его нет! – кричит она. – Я думала, что Его нет, а Он есть, и теперь вот это все! – она тычет пальцем в спекшуюся землю. – И я всю жизнь только сама, сама, сама, и ты посмотри, чем кончилось! И это при том, что Он есть? Да Он последняя скотина после этого!

– Ты чего, – говорю я снова, опешив, потому что я никогда не видел, чтобы Зои кричала и размахивала руками. – Ты чего, все же хорошо. Смотри, все уже ушли. Может, и мы пойдем?

Мне немного страшно этого золотого света, но все-таки очень хочется подойти поближе и хотя бы потрогать его руками. И, может быть, войти, если он теплый.

– Да как я к Нему пойду? – говорит Зои, уже немного успокоившись. – Я не могу к Нему сейчас идти. Я буду плевать Ему в лицо, пока меня не оттащат все Его ангелы или кто там у Него – она сжимает кулаки и говорит с прежней яростью: – Буду плевать, пока слюна не кончится. Как Он мог так поступить с нами? Кто угодно, только не Он.

Я какое-то время просто сижу молча, прижавшись плечом к ее напряженному плечу. А потом говорю:

– А куда мы тогда пойдем? Нужно же все-таки пойти куда-нибудь.

Зои вдруг встает. И говорит:

– Мы пойдем к морю. Я думала, что больше никогда его не увижу. И я хочу его видеть гораздо больше, чем Этого, – она дергает подбородком в сторону золотого потока. Потом смотрит на меня. – Пойдешь?

– Пойду, – говорю я. И добавляю: – Только я даже не знаю, в какую сторону идти.

– На юг, – говорит Зои. – Мы пойдем на юг. Эта штука должна указывать на восток, так всегда бывает, значит, юг вон там. Если идти на юг, рано или поздно придешь к морю.

– А если она не с востока? – смеюсь я. – И мы пойдем совсем не туда?

– Рано или поздно придем. Будем идти, пока не придем. Ты забыл? Мы теперь мертвые, нам все можно.

Я киваю, мы огибаем здание больницы так, чтобы поток света оказался слева. Когда-то вокруг всего комплекса был большой парк, я видел его мельком, когда меня привезли сюда, но сейчас на мили и мили вокруг нет ни единого деревца, и горизонт просматривается очень хорошо. Я тяну носом воздух и мне кажется, что я слышу запах моря. Мы встаем боком к свету, лицом к горизонту, – и идем к морю.

Александр Шуйский

Кого хочешь забирай

Хоровод из дюжины детишек бодро бежит против часовой стрелки.

– Как на Танины именины испекли мы каравай…

Дети останавливаются, задирают сцепленные руки верх.

– Вот такой вышины…

Кольцо стремительно приседает.

– Вот такой нижины…

Опять срываются с места, бегут по кругу. Главное – не расцепить рук.

– Каравай, каравай, кого хочешь забирай. Я люблю вас всех, а…

Если зажмуриться и стиснуть сильнее пальцы соседа, Алика, то пронесет.

– Тимошу больше всех!

Пронесло.

Больше всего на свете боялась этой игры. Потом с удивлением узнала, что их воспитательница переиначила текст – полагалось петь «кого любишь, выбирай». А, может быть, она сама ослышалась и запомнила навсегда именно эту формулу: кого хочешь забирай. Забирай кого хочешь. Ирина Витальевна была худой, костлявой, очень старой, пучком седых волос, во время игры в «каравай» несколько прядей всегда выбивались и вставали белесым пухом вокруг лица. В самой драгоценной книжке на свете, в тяжелом переплете, с толстыми страницами и картинками в рамках тисненого золота, именно так выглядела Смерть, когда пришла стать крестной матерью сыну бедняка. Столько, сколько помнит себя, Яся каждый раз обмирала на этой картинке. В сказке Смерть запросто заходила в людские дома, не по службе, а так, будто она тоже живой человек, вот хоть на крестины, и это было самое страшное, куда страшнее любой ведьмы в лесу, любого дикого зверя. В чащу можно не заходить, от зверя – убежать или влезть на дерево, а куда денешься от крестной, да еще и одарившей тебя, будто это и в самом деле подарок: остальным, мол, не видна буду, а крестник всегда меня будет видеть. И вот заходишь ты к соседям или друзьям, а там уже крестная мама сидит, кивает тебе от двери: здравствуй крестничек. На столе каравай, кого хочешь забирай.

Два года, сколько жили они в темной коммуналке на Пряжке, сколько Яся ходила в детский сад «Солнышко», два года группа время от времени принималась играть в «каравай». Ясю ни разу не выбрали. Но каждый раз, когда повисала секундная пауза, она чувствовала, как на шее встают дыбом короткие волоски, вдоль позвоночника прокатывалась жаркая, томная волна, ноги подкашивались, а в глазах темнело.