Марина Воробьева - Авиамодельный кружок при школе № 6 (сборник)

Он, например, давно уже строит лодку, как некий Ной, хотя село стоит на холме настолько высоком, что даже залей землю новый потоп – то едва ли подмочит нижние огороды. И совершенно очевидно, что никогда Иван не будет плавать на ней. Чинит палубу, меняет скамьи, кроет лаком – все это неспешно, с чувством, с толком, основательно, ради процесса, не результата – ведь он ездит на реку только когда купаются женщины и дети, сам спит в теньке и не будет ни рыбачить, ни кататься на лодке, такой он тяжелый. Не знаю, зачем она ему. Эта деревянная, а ведь есть у него целая флотилия – видел я и свернутую надувную, и дюралевую казанку, и легкую «романтику» в дальнем сарае. Лодка стоит посереди двора, по ночам я спотыкаюсь о нее, когда выхожу до ветру. Галя выселила его со всеми инструментами и гвоздями в сарай, пообещав, что все, найденное ею вне стен сарая, будет немедленно выкинуто – будучи в целом женщиной ласковой, порой она делается злющая, она не любит всего старого, лишнего. Если начнет кричать – так порой себя накрутит что даже лицо синеет, неприятное зрелище, но да тут такой патриархат, который на самом деле тайно матриархатом управляется: жен все боятся, только на словах хорохорятся.

Поработать пока толком не удалось, осваиваюсь. Странное тут что-то со временем, то оно стоит, как осенняя вода, то вдруг прыгнет гигантским скачком, как небесная лягушка. Я решил пока навести порядок на вверенной мне территории, разобрать двор, может быть, починить окно».

«Катечка, жить стало можно только по ночам – такой стоит жар, такое колыхание воздуха. Несмотря на это, мы с Иваном работаем – не мог отказать ему в помощи, он увидел, как я столярничаю в попытках подновить комнату до приемлемого состояния, – помогу ему с лодкой. Он говорит, что отдаст ее мне задаром, считай, для тебя, говорит, строил – буду тогда плавать на ней по реке, ловить рыбу, всегда хотел чего-то такого, спокойного. Там и мысли быстрее в голову придут. На реке тишина, только стрекоза неслышно приседает на цветок рогоза, и вода течет так медленно, что словно бы в обратную сторону.

…Линия электропередач тянется по холму вниз и идет мимо нижнего леса – заросших и заброшенных тополиных посадок, начавших уже гнить и становиться непроходимым буреломом, – по просеке между тополями, там, где никто и не ходит в высокой траве – и у переправы перекидывается через реку на другой берег. Этот десятитысячник всегда гудит зловеще, едва слышно, может, из-за толщины проводов, может, певучие сами опоры. А только всегда, проходя под ним, грибники смолкают, а на реке рыбаки глушат мотор и складывают спиннинги, почтительно проплывая внизу.

Не все тут, конечно, так пасторально, если ты думаешь. Река регулярно приносит утопленников, и они колыхаются в ней, зацепившись за опоры моста, жесткие – словно бревна сплавляются по реке. Но это все чужие, из верховьев. Из местных новостей страшная, не хотел писать даже, – ребенок поехал на велосипеде кататься в поля, и пропал, три сутки искали, а нашли велосипед красный у степного озера, кровь да косточки. И кто это был – не знают. Много тут смерти, Катечка, и людской, и животной. Хотя вот некий рыбак, местный убогий – провода с десятитысячника срезал на цветмет, а жив. Оказывается, в этот самый момент их отрубили – был где-то обрыв. Говорят ему: как же ты не побоялся, что тебя убьет? А я, говорит, их сперва рукой так потрогал, проверил. Иван смеется, колышется его огромный медный живот.

Смотрел сегодня обратные билеты».

«Катечка, холодает. Но я уже привык и как-то совсем обрусел. Лодку мы с Иваном спустили на воду, и правда – стал я плавать, ловить молчаливых рыб. Хозяева поят меня молоком – корова у них, Ночка, вся белая, а по одному боку черные пятна, похожие на карту мира, а молоко у нее немного жидкое, синевой отдает, как будто лунное.

Мыши пришли в дом, и очень я с ними мучаюсь. Они пахнут. Жаловался, а мне говорят: «А вы мойте». Я говорю: «Да я мою каждый день». А они: «Да вы мышей мойте». По ночам спать не могу совсем, кругом бег, писк, ужасно противный, сдавленный такой. Хочу что-то сделать – мышеловку, или клей, или отраву. Не могу решиться: все думаю, что менее мучительно – отрава в крови, тошнота или перешибленный хребет. Но что сделаешь, иногда убивать приходится, вы там просто не представляете. Взял у Гали кошку – мне кажется, у них с мышами какой-то договор, они бегают прямо при свете повсюду, а кошка лежит, прикрыв глаза, и только улыбается.

На реке стал подвозить местных – кому вдоль реки на острова, есть Змеиный, есть Кроличий – а кому на ту сторону в Несказань. Лодка у меня на всей реке самая большая, а притом быстрая, ловкая.

Вот еще что странно: узнал сегодня, что все, кого я на своей лодке подвозил, в течение недели умерли».

«Катечка, вот и морозы. Видел мышь, она выглядывала из-за «Тайной вечери» Леонардо, что висит тут в красном углу, – мышь высунула нос и нюхала меня долго, чем я пахну, какой от меня воздух – а нос ее был розовый, и усики. Потом бежала по стене, как ящерица, растопырив пальцы, и ушла в стену, за штукатурку в трещины, еще был виден хвост. Очень хочется потрогать их за хвостики – такие они гладкие. С тех пор как я полюбил мышей – они мне перестали докучать, куда-то ушли, иногда только приходят – и кажется, что-то приносят, может быть, я сам мышь, потому что вижу и стены, и дранку, и фундамент дома, и корни под ним, и землю, и песок, и камни, и все куда-то вглубь.

Спрашиваешь, когда я вернусь. Похоже, останусь на зиму. Все меня уже узнают, привыкли, говорят – «Это Гали Дургановой нежилец».

В палисаднике по вечерам стала кричать сова. У этой совы голос как у тебя. Ты, Катечка, только не приезжай сама, пожалуйста, не приезжайте, ладно?»

Александр Шуйский

После всего

Я проснулся позже всех и у меня волосы как перья – светлые, мягкие и торчком, поэтому меня зовут Серая Сова. Я сказал, что это не очень-то имя, но Зои сказала, что был такой индеец, книжки писал. Она говорит – хорошие.

Настоящего своего имени я не помню. У нас не все помнят. Зои – помнит, бабушка Агата – помнит. Что Рона зовут Рон – знала Зои, а потом он и сам вспомнил, Рональд, вот как. А меня, Молчуна и Ежика назвала Зои. Ежику семь, но две трети своей жизни она провела в больнице, после последней химии у нее едва-едва отросли волосы, они и правда торчат, как очень мягкие колючки. Ежик почти не говорит и все время прячется за бабушку Агату. А Молчун пришел на второй день откуда-то снизу и первые сутки вообще не сказал никому ни слова, только смотрел на все совершенно круглыми глазами. Это мне Зои потом рассказала.