Марина Воробьева - Авиамодельный кружок при школе № 6 (сборник)

Когда я первый раз вышел к Дверям, я чуть не умер от ужаса. За ними был ад. Настоящий, как в кино. Я не очень отчетливо помню, но в каком-то кино я точно это видел: плотная туча летящего пепла, спекшаяся, оплавленная земля, и до самого неба – не то туман, не то песок, то серый, то рыжеватый. Центральные двери нашей больницы стеклянные от пола до потолка, можно все разглядеть очень хорошо. Хотя, если честно, смотреть было особенно не на что. За три шага от дверей было уже не различить ничего, кроме серого или рыжего марева.

Конечно, мы пытались понять, что случилось. Как так произошло, что мы все очнулись в пустой больнице один за другим. Что произошло снаружи. То есть что произошло снаружи, было более-менее понятно – катастрофа. Но вот что было до этого? Всю клинику куда-то эвакуировали, а нас, как самых тяжелых, решили везти в последний момент – и не успели? Не нашли транспорт? Не так-то просто перевозить впавших в кому. Или просто бросили, как безнадежных? Понятно, что во время удара больница каким-то образом запечатала сама себя, хотя я про такое только читал в фантастических романах. Но, с другой стороны, последние шесть лет я пролежал в коме, за это время могли изобрести все что угодно. Поэтому меня не очень удивляло, что есть свет, вода и воздух, что работают все системы, что мыться можно хоть десять раз в день, а в кухонном блоке в морозильниках полно еды. Только телевизор не работает, да и бог с ним.

Удивляло другое: как нам удалось очнуться? Когда проснулся я, я уже просто лежал на белой кровати, чистый и умытый, бабушка и Зои постарались, а Зои рассказывала, что ей пришлось самой выпутываться из проводов и трубок. Она вообще была в сознании глубже всех – можно же так сказать? Если бывает глубокий обморок, может быть неглубокое сознание? Потому что в каком-то сознании я все-таки был. Я кое-что помню, хотя и смутно, это как будто выныриваешь ненадолго с очень большой глубины, и тогда слышишь голоса над собой. Хоть и не всегда понимаешь, что они говорят. Зои помнит гораздо больше.

Самая старая у нас бабушка Агата, потом Рональд, потом Молчун, потом Зои, потом я, потом Ежик. Но Зои в сознании глубже всех. Я буду так говорить, потому что не знаю, как сказать иначе. Это она дает имена, потому что ей нужно называть тех, с кем она говорит, даже если они не отвечают, это она так сказала. Это она задает вопросы и ставит эксперименты. «Вы заметили, что мы совсем не хотим есть? Я попробовала не есть сутки и даже не проголодалась. А в туалет кто-нибудь из вас хоть раз ходил?»

Я ходил. Даже не один раз – вечером первого дня и утром второго. И есть я действительно не хочу. Сначала было очень приятно сгрызть яблоко или банан, съесть кусок жареного мяса – я никогда не ел мясо вот так кусками, с ножом и вилкой, только парное и протертое. А потом, на четвертый день или третий, особенно после вопросов Зои, заметил, что хватаю с утра из холодильника банку йогурта – и забываю съесть что-нибудь еще. Я даже думал, не рассказать ли об этом Зои, но понял, что она не спрашивает на самом деле. Ей не нужно, чтобы мы отвечали, ей просто так легче думается.

Так что я не отвечаю, потому что понимаю, как на самом деле, Ежик – потому что не понимает вовсе и стесняется, а вот Молчун и Рон охотно обсуждают с Зои все происходящие с нами странности. Бабушка Агата только вздыхает: «Как они могли нас бросить, ну как? Как же так можно? И что нам теперь делать? У меня скоро сердечные капли закончатся, где я новых возьму?»

«Лучше спросите, что мы будем делать, когда закончатся вода, еда и воздух», – замечает Рон не без ехидства. Мы все сидим в комнате с телевизором и диванами, которую называем гостиной, как будто это и вправду наш дом, мы сидим здесь все вместе каждый вечер. У меня, Зои, Молчуна и Рона – отдельные палаты, а Ежик перебралась к Агате, мы еще нашли им маленький диванчик и торшер, чтобы было уютнее. И стащили на диванчик все детские книжки, которые нашли в клинике. Ежик прочла их каждую уже раз по десять, но ей не надоедает.

«Вода и еда нам явно не нужны, – замечает Зои. – Бабушка Агата, а зачем вы пьете эти капли? У вас болит сердце?»

«Всю жизнь пила, – отзывается Агата и смеется. – Пью – значит, жива. Нет, сердце не болит. Даже поясница не болит. Но будет очень обидно, если я перестану пить, а оно вдруг возьмет и остановится, понимаешь? Со мной уже один раз так было, и я не хочу повторения».

«Как же все-таки получилось, что мы все взяли и выздоровели?» – спрашивает Зои как бы про себя.

«Я думаю, это радиация, – говорит Рон очень авторитетным тоном. – Как-то она на нас повлияла. Никто же толком не знает, как могут встряхнуть организм стресс и радиация».

«То есть радиация все-таки сюда проникла?» – уточняет Зои.

«Ну да».

«Но мы тут герметезированы, как в бункере. Клиника схлопнулась сразу, автоматически, как ракушка. Р-раз и все. В наши двери можно теперь только смотреть, ни войти, ни выйти».

«Я не знаю, Зои, – говорит вдруг Молчун очень мягко. – Я знаю, что был мертв, а теперь жив, и мне, признаться, все равно, каким образом».

Вот так наши разговоры и крутятся, как бабочки вокруг фонаря, вокруг одной и той же темы, целых шесть дней.

А на седьмой день идет дождь. Он идет весь день и всю ночь, сплошной стеной, он прибивает пепел и пыль, и на утро восьмого дня идет тоже, но теперь он совсем другой, сквозь него бьет солнечный свет. Я вспоминаю, что кто-то в моем детстве называл такое «слепой дождик». И что после него всегда бывает радуга.

Каким-то образом мы все, не сговариваясь, оказываемся в холле. В наших палатах все окна и балконные двери забраны стальными жалюзи, они, видимо, опустились, когда клиника схлопнулась, как ракушка. Но большие входные двери толстенного стекла не закрыты ничем, по ним мы следим смену дня и ночи, и в них смотрим сейчас как зачарованные на мелкий слепой дождик и золотой свет сквозь него.

Мужчины переглядываются и притаскивают из угла холла большущий длинный диван, мы все садимся на него и смотрим на дождь. А потом он проходит и остается только мокрая земля, твердая и блестящая, и капли, стекающие с карнизов клиники. Но мы все равно сидим и смотрим на невероятно синее небо. Мы, наверное, уже и не думали, что увидим его, столько пепла носилось в воздухе.

Поэтому мы не сразу слышим звук, долгое, тихое шипение. Он разносится отовсюду, длится несколько минут, а потом стихает. И я понимаю, что слышу запахи. Влаги, мокрой земли. Те, которые бывают после дождя.

Я встаю с дивана, Зои сразу встает за мной, мы очень медленно идем к дверям. Потом смотрим друг на друга и изо всех сил тянем на себя одну створку. Она открывается, и в холл врывается такая невероятная свежесть, что какое-то время я стою и только дышу. Дышу изо всех сил.