Мальчики в долине - Филип Фракасси
– Он всего лишь ребенок…
– Он грешник! – кричит Пул, спокойствие слетает с его лица, как разбитая маска, обнажая кипящую ярость. – Богохульный грешник, осквернивший мою часовню!
Джонсон склоняет голову. Слова ранят его, как удары кулаками. Пул замолкает на мгновение, чтобы успокоиться, вытирает рот и продолжает, отвернувшись:
– Постарайтесь, чтобы вас никто не видел.
С этими словами Пул быстрым шагом выходит из часовни, оставляя Джонсона наедине с телом Бэзила.
Он поднимает взгляд на крест, затем сморит на мальчика, лежащего на алтаре, и погружается в свои мысли. Просчитывает варианты. Он обшаривает пол вокруг алтаря в поисках ножа, которым мальчик мог бы вскрыть себе вены… но ничего не находит.
Это не самоубийство, ты, бездушный ублюдок.
– Кто же тебя там повесил, сынок? – тихо спрашивает Джонсон, глядя на отекшее личико ребенка.
Он поднимает хрупкое тело, пустую оболочку, прижимает его к груди, не обращая внимания ни на кровь, пачкающую его черную расу, ни на слезу, стекающую у него по щеке.
– Кто мог совершить такое кощунство?
Бэзил – безжизненное лицо, безвольно свисающие руки и ноги – ничего не отвечает.
25
Мы спускаемся с холма, и ферма исчезает, растворившись в белой дымке горизонта.
Два часа пути мы проводим в молчании, наслаждаясь свежим воздухом, извилистой дорогой, холмами и долинами.
Чем дальше мы отъезжаем, тем больше я радуюсь, что Джон и Грейс настояли, чтобы я оставил себе шапку и старый бушлат. Джон сказал мне, похлопав по плечу на прощание, что этот бушлат очень пригодился ему во время Гражданской войны, когда он служил на бронированном пароходе «Филадельфия». Грейс до этого уже рассказывала мне историю своего отца. Военно-морской флот отправил его в отставку после окончания войны, как и почти всех его сослуживцев. Пряча от меня глаза, она рассказала, что они купили ферму и переехали сюда из города, когда заболела мать. Джон надеялся, что чистый воздух и сельская жизнь пойдут ей на пользу.
Когда Грейс было шесть, ее мать похоронили прямо за домом.
Так что да, я был рад этому бушлату, даже если мне было не совсем удобно принимать его в дар. Мне казалось, что вместе с ним я надел на себя часть истории Джона Хилла. Частичку его горя.
– Не волнуйся, ты дорастешь до него, – сказал Джон, взъерошивая мне волосы.
Когда он это сделал, глаза защипало от слез. Отцовский жест. Та близость, которой я жаждал всю свою жизнь, та любовь, которую у меня отняли выстрелы и наш охваченный пламенем домик.
С некоторой тревогой я думаю о том, догадывается ли Джон о серьезности моих намерений в отношении его дочери. Одновременно отрезвляющая и… неоднозначная мысль. Интересно, есть ли какие-то подозрения у Эндрю. Когда Джон по-отцовски взъерошил мне волосы, на лице священника промелькнула грусть. Мимолетная грусть, но я ее заметил. У него был вид ребенка, у которого отнимают игрушку. Или отца, который понимает, что его сын хочет покинуть его. И, возможно, никогда не вернется.
Под бушлатом я прижимаю к себе сумку, нагруженную книгами из библиотеки Грейс, среди которых и одна совсем новая, а еще стопку страниц, исписанных от руки. Наши письма друг другу с годами становились все длиннее, их все труднее было прятать между страницами книг. Удивительно, что Эндрю не пронюхал о нашей секретной переписке…
И тут меня пронзает одна мысль.
Я смотрю на другой конец шаткой скамьи, где сидит Эндрю с вожжами в руках, и впервые в жизни мне приходит в голову нечто настолько большое, настолько волнующее, что оно овладевает моим сознанием и взрывается озарением. Я понимаю, нет, осознаю факт, который, как мне кажется, я всегда знал. Факт, в котором я, возможно, не хотел признаваться самому себе.
Эндрю правда относится ко мне, как к сыну.
И с этой точки зрения мои секреты и его потеря выглядят совсем иначе, обретают гораздо более важное значение.
Что он сделает, когда я скажу ему, что решил не становиться священником? Что он будет делать, когда однажды, и я надеюсь, достаточно скоро, я навсегда покину приют?
Эти мысли беспокоят меня, и письмо в сумке с книгами больше не вызывает у меня ни гордости, ни восторга. Мне даже думать неприятно об этом моем маленьком секрете. Теперь я его стыжусь.
Словно прочитав мои мысли, Эндрю искоса смотрит на меня.
– Что?
Я качаю головой и смотрю на проплывающий мимо пейзаж. Лучше пока не делиться своими мыслями.
Мы молчим, а повозка поскрипывает под тяжестью накрытых брезентом и надежно закрепленных припасов. Стук лошадиных копыт смягчается слоем свежевыпавшего снега, от их дыхания в морозном воздухе поднимается пар.
Должно быть, я замечтался, потому что слышу вопрос Эндрю, только когда он повторяет его, повысив голос.
– Какую книгу она дала тебе на этот раз, Питер? – спрашивает он.
Я вспоминаю темно-зеленую обложку, мерцание золотого тиснения. Грейс говорит, что эта книга у нее не очень давно, она получила ее несколько лет назад. Это подарок на день рождения от отца, купленный во время поездки в город.
– «Гекльберри Финн», – отвечаю я. – Фамилия автора Твен.
Эндрю бросает на меня настороженный взгляд.
– Чудесно. Книга о непослушном, не по годам развитом мальчике. То, что доктор прописал.
Он смеется, и я смеюсь вместе с ним; идея прочитать о приключениях непослушного мальчика будоражит меня почти так же сильно, как еще не прочитанное письмо Грейс.
Почти.
– Если честно, Питер, я ее не читал. Только слышал осуждающие отзывы.
– Эндрю, если вы думаете, что она содержит что-то неприличное, я не буду ее читать, клянусь.
Я говорю искренне. Я не хочу расстраивать Эндрю, и я не хочу выходить за рамки приличий и показаться неблагодарным. И уж тем более вести себя вызывающе.
Но он машет на меня рукой.
– Все в порядке. – Он задумывается на мгновение, и я жду, что он еще скажет. Он выглядит огорченным, на его покрасневшем от ветра лице блуждает болезненная улыбка. – Если честно, меня больше беспокоит письмо, спрятанное в книге.
Я чувствую, что краснею, и отвожу взгляд. Щеки покалывает, то ли от прилива крови к замерзшему лицу, то ли от порывов ледяного ветра. Я словно отключаюсь, и у меня возникает не совсем неприятное ощущение парения.
Чтобы сосредоточиться и собраться с мыслями, я устремляю взгляд на далекое голое дерево, чернеющее на фоне бледного полотна снега и неба. В первый момент мне хочется пропустить его замечание
