Мальчики в долине - Филип Фракасси
– Грейс, – начинаю я, разрываясь от желания поговорить с ней, прежде чем мы с головой уйдем в работу. – Я принес твою книгу. Трижды ее перечитал. Она замечательная и даже немного страшная местами.
Она бросает на меня косой взгляд, от которого щеки у меня снова вспыхивают.
– Это все?
– Конечно нет, – отвечаю я, волнуясь и нервничая. – Я кое-что тебе написал.
Она останавливается, поворачивается и делает шаг ко мне.
– Надеюсь, хорошее и длинное письмо.
Я сглатываю. Она совсем близко. Теплый свет фонаря освещает мягкие черты ее лица. Мои мысли путаются, словно разбросанные игральные кости.
– Слышал… – Я отворачиваюсь и откашливаюсь в дрожащую руку. – Слышал, эта зима будет суровой.
Грейс наклоняет голову, ее губы изгибаются в улыбке. Зеленые глаза сверкают, как драгоценные камни.
– Я уверена, вы справитесь.
Прежде чем я успеваю ответить, Грейс вешает фонарь на крюк, просовывает руки мне под пальто и обнимает за талию. Она пристально смотрит на меня. Я ничего не вижу, кроме ее зеленых глаз и золотистых волос.
Я оцепенел и не могу пошевелиться, но она справляется за нас обоих и нежно прижимается своими теплыми, влажными губами к моим. Я закрываю глаза и целую ее, прекрасно понимая, что по уши влюблен.
И что мое желание стать священником – уже пройденный этап.
24
Наверняка они слышали крик.
Это первое, о чем думает Джонсон, вернувшись в столовую. Все мальчики с тревогой смотрят на двери, когда он входит. Не слышно ни их тихих разговоров, ни звона столовых приборов, его встречает лишь море лиц с широко раскрытыми глазами, устремленными на него. Словно его обдает волной любопытства.
Джонсон большими быстрыми шагами проходит между столами к возвышению, где сидят отцы Уайт и Пул и ждут новостей.
Судя по их лицам, Уайт в замешательстве и чем-то встревожен, а Пул еле сдерживается, чтобы не вскипеть.
Джонсон пытается отмахнуться от того, что уловил боковым зрением. Он мог бы поклясться, что видел, как некоторые мальчики улыбались. И вовсе не дружелюбными улыбками. А хитрыми. Как у кота, проглотившего канарейку и сцепившего зубы.
Оказавшись лицом к лицу с Пулом, так близко, что видны красные изогнутые прожилки в его глазах, он шепчет:
– Отец, у нас проблема.
* * *
Пул и Джонсон стоят посреди часовни.
Подавив волну отвращения, Джонсон замечает, что раны больше не кровоточат.
Царит полная тишина, как будто они оказались внутри запечатанной гробницы. Бену приказано вернуться в спальню и оставаться там до дальнейших распоряжений. Ни при каких обстоятельствах он не должен общаться с другими мальчиками или рассказывать кому-либо об увиденном.
Уайту тем временем было поручено следить, чтобы никто из воспитанников не покидал столовую. Когда Джонсон попросил Пула пойти с ним, тот, конечно, спросил зачем. Спросил, что произошло. Потребовал ответа.
Но Джонсон повторил лишь: «Идемте со мной».
Ему совершенно не хотелось, чтобы из-за реакции Пула или Уайта ветерок острого любопытства мальчиков перерос в ураган.
И вот они стоят перед повешенным телом, пародией из плоти и крови на распятого Христа, двери часовни за ними наглухо закрыты. Прошла почти минута, а Пул все еще не сказал ни слова. Джонсон вспотел, нервы у него накалены, как горящие угли.
Наконец Пул нарушает это жуткое тягостное молчание.
– Снимите мальчика, – стальным голосом говорит Пул. – Он оскверняет дом Божий.
Джонсон вздрагивает от этого тона, от того, как ведет себя священник при виде такого ужасного зрелища, как этот… этот бедный ребенок. Он подается вперед, настороженно разглядывая большую лужу ярко-красного цвета, мерцающую в тусклом солнечном свете на выбеленном дереве алтаря. Тонкие красные завитки свисают, как нити, стекая с алтаря на дубовый пол. Так из мальчика вытекает жизнь.
Уже утекла. Утекла прочь… – думает он, чувствуя, как натянуты нервы. Как он сбит с толку.
Он придвигает один из стульев поближе к телу. Встав на него, он с легкостью дотягивается до вершины креста, на которую накинута петля из грубой потертой веревки. Такая же петля, завязанная на другом конце веревки, сжимает фиолетовую распухшую шею мальчика.
Они тоже становились на этот стул, когда вешали его? Когда повесили этого мальчика, как чертово украшение на гвоздь? А когда резали его вены, им пришлось встать на алтарь?
Опыт в таких вещах у Джонсона небольшой, но он думает, что Бэзил, скорее всего, был еще жив, когда ему вскрывали вены. Слишком много крови. Он представляет себе, как убийцы туго затягивают веревку на шее ребенка… как протаскивают его каким-то образом через входные двери в вестибюль, а потом в часовню, где раздевают его, вешают и безжалостно убивают.
Мальчиков было минимум трое. Один стоял на шухере. Двое набросились на Бэзила, застав его врасплох, затянули веревку на шее. Потом один побежал вперед на разведку, чтобы убедиться, что никто не увидит, как они будут тащить тело через…
– Брат Джонсон, быстрее.
Приказ Пула прозвучал так резко, что мысли Джонсона разлетелись, как щепки. Не медля ни секунды, он обхватывает Бэзила за талию одной рукой, другой снимает петлю с вершины креста и прижимает обмякшее тело к груди. Потом осторожно спускается со стула.
– Он такой легкий… – говорит Джонсон.
У него появляется странное ощущение, будто он покинул свое тело и со стороны наблюдает за происходящим. Он наступает ботинком в лужу крови, растекшуюся по полу, и морщится от отвращения. Потом просовывает другую руку под ноги мальчика, кладет его на алтарь, словно жертву.
– Пойду проверю, как там остальные. Хочу убедиться, что отец Уайт никого не выпустил из столовой. Отнесите тело в мои покои. – Пул вздыхает и качает головой. – Видимо, вам придется сделать гроб.
Пул поворачивается, направляясь к двери. Джонсон смотрит на тело, на кровь.
Как много крови.
– Отец?
Пул оборачивается, глядя вопросительно.
– Простите, отец, но разве вы не должны хотя бы осмотреть мальчика?
Лицо Пула невозмутимо, как вода в глубине.
– Мне достаточно того, что я видел, брат Джонсон. Отнесите тело в мои покои. Накройте его простыней. – Он поворачивается к выходу и добавляет: – Старой простыней, пожалуйста.
Лицо Джонсона вспыхивает. На него словно находит помутнение, он готов взорваться.
Это не по-людски, не по-людски!
– Отец Пул, – говорит он, удивляясь ноткам мольбы в голосе. – Хотя бы проведите над ним соборование.
Глаза Пула вспыхивают, словно сапфиры, твердые, холодные, непроницаемые.
– Соборование? Над тем, кто сам лишил себя жизни?
– Простите? – заикается Джонсон, в нем борются смятение, шок и гнев. – Отец, вы думаете, он сам это над собой проделал?
– Именно. – Ни один мускул
