Счастливого дня пробуждения - Анастасия Калюжная
– Угу, – смущённо киваю я и замечаю, как он тайком старается унять дрожь в руках: держит их чаще в карманах. Двенадцать часов работы лопатой не прошли бесследно. И потому сегодня мы не занимаемся практикой, я просто пишу конспект по основам торакальной хирургии[14].
В следующие дни Мария приходит в крыло как раз во время занятий, и мы почти не пересекаемся, даже парой слов не успеваем переброситься. Может, это и к лучшему: так у доктора меньше шансов меня в чём-либо заподозрить.
Отсутствие Николая неважно сказывается и на мне, и на доме. Особняк вдруг стал ощущаться чужим, будто мы нечаянно переехали в его точную копию, просто не знаем об этом. Что-то незримо поменялось: тянешь руку куда-то, где, помнится, был проход, а там глухая стена – вот на что это похоже. И больше не кажется, что так уж много мы проводим времени с доктором, хотя на самом деле часы уроков ни капельки не изменились. Просто время ожидания между ними растянулось тишиной.
Теперь у меня в руках безобразно много свободы, так много, что она песком сыплется сквозь пальцы, а я не имею представления, как её применить. Никто не велит мне садиться за уроки, если я бездельничаю, не сгоняет с подоконников, не жалуется на бег по коридору или ободранный виноград; более того – дверь на лестницу тоже никто не запирает! И в любой момент я могу пойти на второй этаж и хоть до посинения сидеть в библиотеке, если мне того захочется. С меня спало тяжёлое одеяло надзора, и я слепым котёнком тыкаюсь в воздух. Я ещё какое-то время по инерции стараюсь аккуратно заправлять постель и не лезть на кровать с ногами, но постепенно, шажок за шажком, преступаю привычные правила и проверяю границы. И… и ничего не происходит. Никто не реагирует на раскиданные свитера, прыжки по лестнице и моё катание на перилах. Николай говорил обычно, что просто «воспитывает из меня человека», что бы это ни значило. Теперь я могу беситься сколько вздумается, да хоть по кроватям прыгать и кидаться кубиками в стены, а мне никто и слова поперёк не скажет. Но это неправильная свобода. Потому что радости она не приносит.
Николаева связка ключей поселилась в халате доктора, который этому не особо рад: жалуется, что она мешается, оттягивает карманы и жутко звенит при каждом шаге. Ещё, похоже, ему не нравится запах окисленного металла: часто он подбирает эту связку, защипывая носовым платком, а в итоге и вовсе выкладывает, забывает совсем не в пример прошлому владельцу – то на тумбе, то в глубоких складках кресла, то в ящике учительского стола. И непохоже, чтобы его сильно тяготила или волновала эта забывчивость. Бывает, он рассеянно пройдётся по крылу, заглядывая во все двери, спросит меня или Марию, если она ещё не закончила уборку. Для меня же стало своего рода досугом следить за местоположением его ключей, потому что доктор непременно меня хвалит за помощь в поисках, отмечая мою ответственность и внимание.
Чугунным снежным покрывалом спускается зима.
* * *
Я жду доктора в классной комнате, но что-то сегодня он задерживается. Сверяюсь с часами на стене – вовсе мне не кажется, он действительно опаздывает. Я выглядываю в коридор, и вдруг меня за руку ловит Мария.
– Ты почему ещё здесь? – болезненно шепчет она, на её лбу собираются печальные морщинки, будто на тонкой ткани, и я понимаю, что мы впервые остались вдвоём в крыле.
– Здесь? – недоумённо переспрашиваю я, потом спохватываюсь: – А! У нас сегодня урок в препарационной? – Я взволнованно подскакиваю к дверям, но она меня останавливает.
– Да нет же! – Мария оглядывается, будто боясь, что нас кто-то увидит, склоняется ко мне и вцепляется в плечи. – Я же дала тебе связку! – Её глаза огромные – с целые окна – и испуганные. – Тебе давным-давно надо было искать ключ от ворот и бежать из этого дома! – шёпот больше похож на отчаянный крик.
– Бежать? Зачем? – Теперь, видя её ужас, пугаюсь и я.
– Ох… – Она поджимает губы и отводит взгляд. – Никогда его опыты не кончаются ничем хорошим. Но… Боже правый, тебе надо убираться отсюда! Иначе и т…
На лестнице раздаются звонкие, уверенные шаги, и Мария тут же судорожно возвращается к ведру, опускается на колени и выжимает тряпку, будто всё в порядке. Дверь открывается, и в коридор заходит доктор. Кажется, у него сегодня отличное настроение, он бодро листает какой-то новый медицинский журнал. Я заинтересованно бегу навстречу: в последнее время мы повадились читать выписываемую им почту вместе. Все слова Марии вмиг выветриваются у меня из головы.
– А! – Он лукаво поднимает журнал над головой, не давая выхватить из рук. – Прежде работа! Сегодня нас ждёт лобэктомия. – воодушевлённо заявляет доктор, заходя в класс, и я бегу за ним. – У неё много показаний, и я почти уверен, что рано или поздно тебе это пригодится. Придётся перетягивать сосуды, и вот тут-то ты мне покажешь, как справляешься с сосудистой хирургией…
Он оборачивается, и вдруг что-то в его лице меняется, он пристально смотрит на меня. Я себя тут же оглядываю, пытаясь понять, что его так смутило.
– Встань-ка к стене, – хмурится он.
– Зачем?
Доктор копается в ящиках классной комнаты, что-то достаёт оттуда, затем плотно приставляет меня к стенке, заставив выпрямиться и прижаться затылком. Разворачивает строительную линейку, носком туфли придавив стальной кончик у плинтуса.
– Удивительно, – будто сам себе не веря, говорит он.
– Что? – заинтересованно верчусь я.
– Ты всё-таки растёшь. – Он мрачнеет. – Очень медленно, но растёшь. – Рулетка в его руке с пугающе резким хлопком сматывается. – Это невозможно, у тебя обработан гипофиз…
Так вот отчего мои свитера стали так неудобны в плечах!
– А почему это плохо? – Я начинаю нервничать.
– Смотри. – Он показывает мне свою кисть: у него узкие ладони, длинные пальцы с выделяющимися суставами, удивительные, будто стальные шарниры на кусачках Люэра. – От точности движений рук хирурга зависят жизни. Само слово «хирургия» происходит от греческих слов, буквально обозначающих «работа руками». У идеального хирурга его руки – самый верный инструмент. Лучше всякой машины. Он не имеет права сдать. Малейшая ошибка может стать летальной. Этот инструмент не должны испортить ни старческий тремор, ни плохой тонус, ни растяжение, ни болезнь. И собственные пальцы не должны мешать пропорциями. Поэтому, – он берёт мою ладонь и кладёт поверх своей, чтобы отчётливо стала видна разница, – чем меньше и точнее будет этот инструмент, тем выше успех. Я подобрал тебе такое тело, чтобы его координация и физиологические особенности были в идеальной форме для хирургических работ. Рост будет только помехой. В конце концов, если ты всё же вырастешь, то – кто знает – не запустит ли это со временем и процесс деградации организма.
Я вижу, как его глаза снова обращаются безучастными объективами камер, вижу, как он смотрит на меня – не как на преемника, а как на несошедшееся уравнение, в котором он должен отыскать ошибку. По позвоночнику словно перебегает липкая холодная ящерка, вызывая дрожь в плечах. Что, если я всё-таки не идеальный эксперимент? «В этом никогда не бывает нашей вины», – звенит в ушах измождённый голос. А мне ведь уже почти удалось выбросить его из головы…
Этот урок доктор проводит отстранённо, механически: видно, что его терзают собственные мысли, он не сразу отвечает на вопросы. Весь его обычный энтузиазм пропал. После урока он берёт у меня анализы и запирается в операционной. Он не выходит оттуда до самой ночи. В дверных окошечках мне мало что удаётся подглядеть – видно только, как он сидит за рабочим столом, зарывшись в бумаги и папки, что-то пересчитывает, его лицо освещает синева монитора и… И теперь мне страшно. По-настоящему страшно.
Если сороковой прав, и для доктора мы все одинаковы и взаимозаменяемы, то что помешает ему заменить меня? И те зимние кадавры, и то, что сказала Мария… Выходит, я больше не блестящий эксперимент? Выходит, я исчезну? А этого мне совсем не хочется. Но меня всё ещё разрывает от надежды – вдруг это ложь?
* * *
В эту ночь я опять сбегаю
