Счастливого дня пробуждения - Анастасия Калюжная
Сознание всё же выносит меня в сумеречную зону полудрёмы. Я смотрю с расстояния вытянутой руки на разложенную на операционном столе карту, и чем дольше вглядываюсь, тем яснее на ней прорисовывается всё то, что мне никогда не доводилось видеть, но подсказывала моя фантазия: бумажные коровы пасутся на лугу, расстилаются большие рынки с будто вощёными овощами и фруктами, сверкают городские окна, тянутся ленты иллюминации, теснятся какие-то фабрики в провинциях и длинная очередь рабочих стройным рядом заключённых шагает в их ворота. Мне хочется нырнуть в тот мир, хоть глазком посмотреть изнутри, но я понимаю, что это всего лишь карта на столе. Она ненастоящая. И я не могу туда попасть.
Мне кажется, за моей спиной открывается дверь, словно кто-то выходит. Я оглядываюсь. И открываю глаза.
Я промаргиваюсь, не сразу понимаю, что это значит; вижу только, как доктор смотрит на наручные часы – простые, серебристые, на чёрном кожаном ремешке. Я ещё успеваю подумать, что они очень в его духе.
– Время смерти – два сорок четыре, – плоско и глухо объявляет доктор. Наши взгляды пересекаются. Я быстро просыпаюсь, будто мозг окунули в контейнер со льдом.
Доктор поднимается со стула, буднично и неспешно перекрывает капельницу, аккуратно вытаскивает венозный катетер из кисти, снимает пластырь. Какое-то время он смотрит на старика, быть может, так же, как я на свою бабочку. И говорит тем же безэмоциональным голосом:
– Вот и всё.
А затем накрывает лицо Николая простынёй.
Я осторожно спускаюсь с постели – тихо бьют подошвы об пол – и подхожу к накрытой фигуре. Тонкая белая простыня ещё удерживает эту иллюзию: что под ней Николай жив. Но ткань непривычно неподвижна, нет ни малейшего движения от дыхания под ней. Будто накрытая материей мраморная скульптура. Закостенелая статичность, которая не похожа ни на сон, ни на кому. Только на смерть.
Глава 9
На Николае мне и поручено провести своё первое человеческое вскрытие. Доктор сказал, это лучший способ почтить его память. И проститься с ним. В чём-то он прав: только когда видишь смерть в её обнажённом, ничем, даже мышцами и кожей, не прикрытом обличии, можешь её по-настоящему почувствовать. Лишь тонкий латекс перчаток отделяет мои тёплые живые пальцы от лёгких, которые больше не дышат, от кровотока, в котором не бежит кровь, будто бы слишком тёмная и жидкая от фибринолиза. И впервые вот так, не в атласе и не на учебном плакате, я вижу и разбираю человеческие органы. Они больше, чем привычные мне органы животных. И даже пахнут иначе. Они нарядные и почти праздничные. Можно ли назвать это нашим прощальным торжеством?
Сердце Николая уникально: настолько больное, что практически заново собрано, наполовину состоит из протезов, с совсем иной системой циркуляции из-за стеноза и аномального дренажа лёгочных вен. И ведь его работу как-то удалось нормализовать. Это настоящий шедевр хирургии. Я смотрю на это сердце, и мне хочется заспиртовать его, оставить себе так же, как фотографию застывшего мгновения. Как памятник нашему знакомству и всему, что Николай для меня сделал.
– А на что это было похоже, когда у вас умирали первые пациенты? – спрашиваю я, наблюдая, как лопата с хрустом вгрызается в мёрзлую почву, ловя блики полуденного серого-серого неба, а потом с полотна ссыпается в могилу земля. Методично, движение за движением, будто доктор делал это не один десяток раз. На дне, завёрнутый в простыни, белеет сухой силуэт. Ни гроба, ни надгробия.
– На беспомощность, – выдыхает доктор. На его шее блестят капельки пота, я даже вижу в воздухе полупрозрачное марево испарины от разгорячённого тела.
– И вам тоже было грустно? – Я подхожу ближе к краю ямы.
Он вытирает влагу со лба рукавом, снимает пальто и кидает на дубовую ветку.
– Поначалу. – Он снова перехватывает черенок. Пальцы в чёрных перчатках на древке лопаты кажутся змеиными кольцами. – К чему угодно можно привыкнуть.
Я сажусь на корточки у самого края могилы и смотрю вниз, в эту чёрную пропасть, где рано или поздно оказывается всё живое. Обнимаю колени, утыкаюсь в них подбородком, спина сама собой сгибается, челюсти уже сводит от зевков. Это, наверное, самые тяжёлые сутки на моей памяти. Мороз щиплет щёки, в носу собирается сырость, поэтому я всё время хлюпаю. Озноб мелкой дрожью бегает по плечам то ли от недосыпа, то ли от приближающейся зимы.
– Я тоже привыкну?
Скорее бы. Потому что меня обволакивает этим странным, невыносимым чувством так плотно, что всё кругом окрашивается в его землистые оттенки.
– Когда-нибудь, – кивает доктор. – Время всё изменит.
Выдержав осторожную паузу, я всё же задаю вопрос, который так и витает в воздухе:
– А он был вашим сыном?.. Настоящим?
На короткий миг доктор поворачивается ко мне. От яркого пасмурно-молочного света его зрачки не шире игольного ушка.
– Да. Да, он был.
– А вам не…
– Он был глупым. – Заметив моё обескураженное лицо, доктор добавляет: – О мёртвых либо хорошо, либо ничего, кроме правды. – Он переводит непроницаемый взгляд на белоснежную простыню на дне могилы. – Да и чего теперь о нём говорить. Нам, живым, он больше не товарищ.
– Мне он вовсе не казался глупым… – робко возражаю я.
– Его глупость была не в недостатке эрудиции. – Доктор втыкает лопату в землю, разминает гудящее от напряжения плечо. – А в том, что он даже не смог прожить собственную жизнь. Пытался прожить мою вместо своей.
– Он вас любил, – печально пытаюсь я оправдать Николая.
– Как видишь, ему это не помогло.
– Вы его презираете? – проскальзывает нежеланная нотка боли.
– Нельзя винить собаку за то, что она родилась собакой.
В воображении рисуется буквальная картина Николая-пса, которая плохо сочетается с моим представлением о Николае-человеке. Быть может, это одна из тех метафор, которые я ещё не понимаю. Мне и живых собак-то не доводилось видеть.
– Значит, у вас когда-то была жена?
– Была, – отвечает доктор коротко и неохотно, но затем, немного помолчав, всё же продолжает: – Одна из моих пациентов. Самый опрометчивый мой поступок, чьи последствия лежат теперь здесь. – Он опускает взгляд в могилу.
Ну, теперь понятно, почему Николай получил такое сердце. Это как одна из задачек на наследование болезней из учебников по медицинской биологии: «Известно, что риск рождения ребёнка с пороком сердца возрастает пропорционально наличию родственников, страдающих этим заболеванием. Среди генетических факторов различают полигенные и мультифакторные предрасположенности. Рассчитайте, какова вероятность патологии, если оба родителя…» Я нащупываю в кармане жёлуди, осторожно, чтобы не провалиться, обхожу яму по краешку и вкладываю их в землю у изголовья могилы. Быть может, когда-нибудь простые химические соединения аутолиза превратятся в большое-пребольшое дерево и Николай станет сам себе надгробием.
Ночью я всё кружу мыслями вокруг этой утраты; я ощущаю… боль. Будто мой мир раскололся надвое и умерла его половина. Николай всё время был рядом. И что теперь будет с его местом в моём мире?
* * *
– Подойди-ка сюда, пожалуйста, – заглянув в палату, зовёт меня доктор.
Я тут же спрыгиваю с подоконника и бегу к нему.
– Знакомься. – Он толкает створку, и за ней я вижу Марию.
Наши взгляды пересекаются, и я замечаю в её лице какое-то недоумение. И даже немножко страх. Я быстро опускаю глаза, боясь чем-то выдать, что вижу её не в первый раз.
– Это Мария, – представляет её доктор. – Теперь она будет убираться здесь вместо Николая.
– Х-хорошо! – даже чересчур поспешно киваю я. – Приятно познакомиться! – Я пожимаю её тёплую руку с грубой и сухой от стирок кожей, чувствую, как приливает жар к ушам и шее.
– И мне, – растерянно улыбается Мария.
– Ну что ж, раз теперь все представились, не будем терять время. Нас ждут дела. – Доктор жестом подзывает меня, а я всё оглядываюсь на Марию по пути до класса.
– Это ведь она тогда пробегала по двору? –
