Счастливого дня пробуждения - Анастасия Калюжная
«Так ты тоже через это прошёл? – хочется спросить его. – Тогда как это преодолеть?»
Я стараюсь как можно больше времени проводить с Николаем. Пока не учусь, хвостиком семеню за ним по крылу, когда он находит силы для прогулки. Ловлю каждое слово или просьбу. Всё время кажется, что я могу пропустить тот момент. Боюсь, что однажды зайду в комнату, а его там уже не будет. Как с моей бедной репейницей. Я всё время хочу что-то спросить, будто он может поделиться чем-то невероятно важным, но я не знаю, какой вопрос будет правильным. И потому осекаюсь на полуслове, не спрашивая ничего.
Николай непривычно тихий. И немного улыбчивый. Под его чутким руководством и внимательным взглядом доктора я учусь ставить уколы; прощупываю кожистую старческую руку, шприц под углом в двадцать – двадцать пять градусов, срез иглы вверх – повторяю я про себя инструкции. У самого носика внутри я вижу красную каплю и радуюсь этому так, будто только что не вена в руке нашлась, а мне удалось провести сложнейшее эндопротезирование.
– Молодец, – хвалит меня впервые за всю мою жизнь Николай. – Молодец.
Я учусь взаимодействовать с живым человеком: мерить давление, обращаться с катетерами, капельницами, стетоскопом, ультразвуковым аппаратом. Доктор показывает мне под микроскопом лейкоциты, тромбоциты и эритроциты, рассказывает, как подсчитать их в мазке на предметном стекле и как в гемометре узнать количество гемоглобина. Передо мной встают новые проблемы: диагностика и расшифровка результатов сбора анамнеза. Это оказывается настолько комплексная наука, что голова пухнет, и, засыпая, я думаю только о лабораторных пробах и методах биопсии, за закрытыми веками взмывают и опадают аномальные ритмы кардиограммы. Я даже прошу доктора увеличить мне дозировку снотворного, лишь бы не думать, лишь бы просто отключаться и забывать обо всём хотя бы на ночь.
Через те книги и журналы, что поновее, в глянцевых обложках и с красочными фотографиями, я выясняю, что оборудование в больничном крыле хоть и неплохое, но устаревшее, многого, оказывается, недостаёт. В мире появилось множество экспериментальных техник и точных аппаратов, способных облегчить работу. И тем удивительнее, что доктор, даже с его скромными ресурсами, смог достичь таких результатов и довести Николая до его лет.
Когда я смотрю на старика, то пытаюсь прочитать на его лице, что он чувствует. Что чувствует человек, знающий, что у него почти не осталось времени?
– Детям умирать проще. – Доктор теперь сам ухаживает за своими инструментами. Я наблюдаю, как он моет лабораторные капилляры в кипятке и они будто исчезают в воде до того момента, пока снова не вынырнут на поверхность.
– А вы это видели? – немного пугаюсь я.
– И не раз. – Он привычно протирает стекло хрустящей белой тканью вроде той, из которой сшит его халат, затем проверяет на просвет. – Во времена моей ранней практики две трети не доживали и до года.
Трубочка скатывается с его ладони в ёмкость с чем-то очень пахуче-едким, похожим на спирт, и будто растворяется там из-за одинакового коэффициента преломления.
– Некоторым везло продержаться до двенадцати, а то и тринадцати лет. Но нам их часто привозили в отделение, когда уже было слишком поздно. Впрочем, эти дети послужили своей цели. – Он смотрит на меня с неким намёком. – А значит, умерли не зря.
* * *
– Принеси-ка воды, – просит Николай.
– Сейчас! – моментально отзываюсь я, вскакиваю, как солдат на горн, и несусь к старику с зеленоватым гранёным стаканом.
Он берёт его трясущимися руками, делает несколько крупных звучных глотков – я вижу, как подпрыгивает кадык на шее, – а потом тяжело и мутно смотрит на меня.
– Ты уже знаешь, что будешь делать в будущем?
– Я? – Что ещё за удивительный вопрос. – Стану хирургом? – Мне это казалось очевидным, да я ничего другого и не умею. Это будто бы и не обсуждалось, и меня такой путь более чем устраивает. – Научусь лечить самые разные болезни. Чтобы больше никто не умирал, – надламывается мой голос.
– Это хорошо, – кивает старик. – Главное, чтобы так и оставалось… Знаешь, я ведь тоже хотел стать врачом. Таким, который способен чудо совершить. Как он. – Старик мотает головой в сторону коридора, где сегодня доктор засиживается в операционной. – Жаль, что мне этого просто не дано, – отрешённо произносит Николай, роняя голову на грудь.
Я не знаю, как его поддержать и как вообще реагировать на этот внезапный поток откровенности – быть может, призрак близкой кончины так развязал ему язык? – поэтому просто молчу, поджимая губы и стуча носками сандалий друг о друга. Но если бы нужные слова нашлись, мне бы хотелось сказать, что он наверняка не хуже.
– А давно вы здесь?
– Что? – глуховато переспрашивает он.
– Как давно вы здесь? – повторяю я громче. – В этом доме?
– Уже лет пятьдесят, – отмахивается старик, блуждая мыслями в картинах прошлого.
– Ничего себе! – вырывается у меня. И представить сложно, насколько это долгий срок, кажется, будто Николай должен был ещё птиц моа застать. – А вы и снаружи жили?
– Разумеется. В университет ходил и в стационаре работал.
– А сюда зачем приехали? – жадно спрашиваю я. Если на него впервые напала такая словесная охота, то он, быть может, даже не заметит, как много мне рассказал?
– Напросился, – скрежещущим смешком отвечает старик. – Я хотел учиться у лучшего, – в его тоне сквозит мечтательность с оттенком сожаления.
– Вы, получается, давно с доктором? – Всё кажется, что я ступаю по тонкому льду и что стоит чуть сильнее надавить, как вся эта моя затея с расспросами провалится.
– Давно, конечно, – кивает старик, и голова его на тонкой шее качается, будто шарик на пружинке. – С самого начала был с ним.
– Как это? С начала?
– Я был с ним, ещё когда он и здесь-то не работал, когда не было у него ни этого дома, ни даже планов вести свои исследования.
– Ого! А… – я в нетерпении ёрзаю, – вы, выходит, много о нём знаете?
– Меньше, чем мне хотелось бы. – Словно прочтя что-то на моём лице, он усмехается. Кажется, напрягает память и решает про себя, чем именно стоит делиться. Наконец проницательно хмыкает: – Что, хочешь всё узнать?
Не получилось незаметно.
– Я мало знаю о его первых годах. Только что родился он со скверным здоровьем. Слабость, бледность, боли в голове и онемения конечностей… Что, уже догадываешься, что за диагноз? – кривенько улыбается старик. – Тогда, конечно, медицина не была такой, в те годы считали, что все недуги от неумеренности характера. Только в университете он выяснил, что в его слабости виноват не характер, а – да, да, вижу, правильно думаешь – врождённый порок. Вот только никто ещё не оперировал такие патологии. А раз никто способа не знал, оставалось придумать самому. Он всеми силами стремился в хирургию, настаивал, чтобы его брали на операции и вскрытия, хотел понять, с чем придётся иметь дело. Всё это совпало с первыми открытиями начавшейся тогда научно-технической революции. Мир менялся, одни идеи тянули другие, как рыболовная сеть.
Николай немного переводит дух. Это видно – ему тяжело говорить. Наконец он продолжает:
– Но общественная больница не позволяла внедрять всё так скоро, поэтому он на свои скромные сбережения купил инструментов и открыл частную практику. Нарочно искал самые тяжёлые случаи, чтобы набить
