Счастливого дня пробуждения - Анастасия Калюжная
* * *
Это было так давно, что тогда ещё на окнах не стояло решёток, двери не запирались и мы могли бегать по двору хоть целый день. Нас было четверо: Надя, Филипп, Гален и я, самая младшая. Мы жили вместе в общей палате, вместе ходили на уроки, вместе играли и гуляли. Мы были разными, каждый из нас был продуктом разных теорий. Я появилась как попытка создать искусственное тело. На меня доктор возлагал большие надежды, говорил, что трудился надо мной дольше, чем над кем-либо ещё, даже просил помощи у коллег-академиков из смежных специальностей, что для него чрезвычайная редкость. Как видишь, попытка не удалась.
В те годы в особняке было оживлённо, светло и шумно, доктор часто водил сюда приятелей: учёных, профессоров, врачей, инженеров, – охотно узнавал о передовых достижениях науки и перенимал опыт. Но нас он никому не показывал: быть может, из страха, что кто-то украдёт его наработки, а может, из-за убийственной гордыни – он был готов представить кому-то свои труды, лишь когда уверится в успехе и непогрешимости. Мы же были далеки от его понятия об идеале.
Мы – не первые его создания, но о тех, кто был до нас, мы знали мало: он не любил вспоминать о провалах. Знаю лишь, что мы получились уже не полным поражением, но и далеко не совершенством. Тогда доктор только изучал нейронные связи и оттачивал техники выборочной амнезии и спайки синапсов, так что наши жизни состояли из бесконечного адского круга припадков эпилепсии, парамнезий, головокружений, тошноты, параличей, конвульсий, болей, абсансов[15], приступов паники или агрессии. Каждая наша минута была окрашена если не мучением, то страхом перед ним. А в припадке мы могли нечаянно навредить друг другу, и помощников не всегда хватало, чтобы предупредить все несчастья.
И конечно, старые воспоминания. Мы порой погружались в короткие, путающие сознание вспышки: вспоминали матерей, отцов, сестёр и братьев – уже не наших, моменты из призрачного прошлого, недостижимого, как мираж в пустыне. Что гораздо хуже, разные части мозга вспоминали своё. Порой мы совсем забывали, где находимся и кто нас окружает. И тем хуже было для нас. Мы хотели домой, но не знали куда. Чем яснее становилось, насколько же мы большая проблема, тем больше замыкался доктор и тем меньше становилось гостей.
С какой-то стороны мне повезло больше, чем прочим: я – почти по-настоящему удачный эксперимент по воссозданию разума. И не в последнюю очередь потому, что я биологически проще: у меня никогда не было ни полноценного тела, ни периферической нервной системы. С другой стороны, это и стало роковой ошибкой. Как может быть совершенным существом та, кто не чувствует запахов, температуры, текстур, вкуса, боли, не понимает, чего касается, едва контролирует движения? Во мне мало человеческого, но мой человеческий мозг ещё знает, как должно быть. И не имеет этого. Я отрезана от всего чувственного мира, так что в ученики и преемники гожусь в последнюю очередь.
Доктор, надеясь исправить собственные ошибки, постоянно пытался нас лечить. Тестировал медикаменты, заменял части, снова и снова проводил операции, и далеко не каждая заканчивалась успешно. Он не лечил, а калечил. Случались воспаления, некрозы. Ты, должно быть, даже не представляешь, на что похожа гангрена мозга. А Гален знал. Через каждую операцию случался рецидив, и становилось ещё хуже. Всё, что доктор нёс за собой, – боль. Он уверял, что в этот раз точно нашёл решение, но лишь врал, чтобы мы вели себя потише. В этом особняке нас не ждало ничего, кроме страданий. Само наше существование было противоестественным, мы были ошибками, которые просто хотели домой… но дома не имели. И мы понимали, что нас не отпустят. Поэтому мы решились сбежать.
В те дни за нами ещё не было постоянного надзора, нас не пичкали снотворными на ночь, и в отсутствие гостей мы могли ходить по всему дому. Предстояло лишь найти ключ от ворот. Ночами мы обыскивали особняк. На это ушло много времени, месяцы, но тщетно. И мы закономерно решили, что, должно быть, ключ от нашей свободы хранится в единственной вечно запертой комнате – в спальне доктора. Мы вооружились кухонными ножами, забрали с собой кое-какие лекарства и еду и прокрались в каморку Николая, чтобы украсть его связку – там был и ключ к спальне доктора. К сожалению, у Галена случился припадок. Николай проснулся. Так что нам пришлось брать силой.
Мы все вчетвером напали на Николая, но он смог вырваться. Тогда он был моложе и проворнее. Он закричал и побежал на второй этаж будить хозяина. Мы едва догнали его в коридоре, попытались заткнуть рот, но не успели. На шум из спальни вышел доктор. Мы не гордимся тем, что сделали потом, но у нас не было выбора. Мы прижали Николая к полу и занесли над ним ножи. Мы пригрозили, что убьём его, если доктор не отдаст нам ключ от ворот… Правда ли мы могли его убить? Я не знаю. Конечно, доктор не хотел давать нам свободы: мы были его крупнейшими вложениями, но он всё же принёс нам ключ. И мы ушли.
Мы поздно поняли, что он нас обманул. Только у самых ворот. Этот ключ ничего не открывал. И вот мы увидели, что кто-то идёт к нам из дома… Я почти не помню этот момент. Но каждая пуля попала в цель.
Мучения моих братьев и сестрички кончились там же. Уже за это я благодарна судьбе. Я одна выжила. Потому что у меня не было настоящего тела и мой череп оказался недостаточно хрупок, чтобы пуля мне навредила.
А потом я оказалась здесь. Обездвиженная и разобранная. Доктор изредка навещает меня, но чаще приходит лишь для того, чтобы взять какую-то часть для дальнейших экспериментов. Мне больше не были нужны ни моторная кора, ни лимбическая система, ни мозжечок, ни теменная доля, ни гипоталамус. И даже части височной доли у меня уже нет. Он постепенно отрезает от меня кусочек за кусочком, чтобы использовать в следующих экспериментах. Потому что это проще, чем доставать новые части. Быть может, и в тебе, шестьдесят четыре, есть часть меня. Но с тех пор доктор изменился. И изменил подход. Он перестал пытаться исправить то, что создал. Он теперь просто усыпляет свои неудачи и начинает сначала.
И с тех пор он больше не давал нам имён. Да и зачем – уже мало кто жил достаточно долго.
* * *
Мне кажется, я чувствую сразу всю свою нервную систему, будто по ней бегают электрические разряды, которые очень хочется стряхнуть, но они так глубоко под кожей, что не дотянуться. Перед глазами живо стоит эта сцена: тьма, четверо беглецов, четыре выстрела. Крики птиц.
– Теперь ты понимаешь, кто он на самом деле? – Сороковой шатко поднимается с колен. – Чью волю ты выполняешь? С кем живёшь под одной крышей? – цедит он.
А я даже не знаю, что мне об этом думать. Я просто не хочу верить. И даже если всё правда, в мыслях я отчаянно оправдываю доктора: ему пришлось, у него не было выбора, всё равно они страдали! Но если бы это произошло со мной… Я даже думать об этом не хочу.
– Всё равно он нас по-своему любит, – пытаюсь я найти слова или хотя бы толику веры.
– Смеёшься?! – ошалело кричит сороковой мне прямо в лицо. – В тебе он не тебя любит. – Он тычет мне в грудь костлявым острым пальцем с обгрызенным ногтем. – А только того себя, кто собрал это тело собственными руками! Смотря на тебя, он любуется лишь собой! Он будет тебе что угодно говорить, обещать, что не тронет тебя, мол, ты – его лучшее творение! Самое особенное! И знаешь… Он в этот момент бывает крайне убедителен, – его голос
