Девять жизней октября - И. Ф. Сунцова
После этого отец явился в особенно хорошем настроении, заглянул в комнату через окно, хитро прищурил глаз, улыбнулся половинкой губ, поиграл бровью, подмигнул и, не сказав ни слова, исчез; тут же очутился за дверью в Пашкину обитель и к своему коронному «приди ко мне, сынок» добавил:
– Я знаю твое имя. Верни его. Отними его у меня.
* * *
После школы Пашка пошел работать в кинотеатр. Поначалу мыл полы, бегал с какими-то бумажками, следил за порядком. Потом приметили его умелые руки и хваткий ум, стали давать работу посерьезнее. Наконец, допустили к аппаратуре, дали ключ от каморки, из окошка которой был виден весь зрительный зал и киноэкран. Еще пара лет – и святая святых оказалась, по сути, в его единоличном владении. Жизнь устоялась, заспешила своим чередом.
Промозглой ветреной осенью схоронил мать. Сам сколотил гроб, сам вырыл могилу на краю поля, у самой лесной стены, разбивая подмерзшую землю, вырывая из нее суровую корневую вязь, сам поставил простой деревянный крест с вырезанным на нем единственным словом – «Мама».
Вернувшись домой, долго сидел в кресле-качалке у окошка, гипнотизировал яблоньку, пытался что-то вспомнить, но в голове было пусто и тоскливо, на душе мерзко, хотелось захлебываться и выть, но голос он уже сорвал, а слез не осталось. Рука наткнулась на ключ с витой старинной головкой, брошенный утром на стол: Ядвига оставила на ступенях крыльца письмо, пока его не было дома. В письме завещалось присматривать за ее избушкой на болотах – за еланью, как она говорила, – и распоряжаться ею, как ему заблагорассудится. Ложащийся в ладонь приятной тяжестью ключ придавливал сложенный в несколько раз бумажный листок, обвитый убористым почерком, к земле, не оставлял ему шанса отправиться смотреть мир на крыльях ветра, не сообщить хозяину дома дурные вести.
Стемнело. Он тяжело поднялся, закряхтел, как старик, и вдруг вспомнил:
«Ахнас, Дшат, Нву, Ярзур, – читал он, – есть четыре составляющие сути человеческой. Каждой отведена особая роль, каждая важна и необходима для гармоничного развития личности…» Это было две недели назад. Мать тогда взъярилась и вырвала папину тетрадь из рук: «Не смей ее трогать! К отцу захотел?! Не позволю! Сожгу немедленно! Сейчас же сожгу! Лучше б учиться пошел, мученик!» – и выбежала во двор. Но не сожгла, не решилась по так и не узнанным Пашкой причинам. И он нашел ее, разумеется, он ее нашел.
* * *
В универе за своеобразный словарный запас и разницу в возрасте с остальными студентами его в первую же неделю окрестили дедком. Он не обиделся, принял правила игры, стал отращивать бороду, намеренно добавлять голосу хрипотцы и скрипучести.
Поступил легко, голова у него была что надо, руки на месте, прогресс, семимильными шагами несущийся по планете, увлекал, завораживал, приглашал в удивительное путешествие, полное новых впечатлений и возможностей, обещал поддержку тайной мечте – создать новый, лучший, мир, призванный помочь и освободить от оков и печалей, маячивший призрачной надеждой разобраться в себе, отце, палэсмуртах, найти, достать недостающие кусочки пазла, сложить в правдоподобную картинку, посмотреть наконец в лицо коварно прячущейся в закоулках сознания памяти, смертельно ранящей и хранящей от бед одновременно.
Он так и не женился, все свободное время проводил в одиночестве дома над своими микросхемами и чертежами или в библиотеке. Однажды под ночь, возвращаясь оттуда домой, столкнулся с пьяными; те окружили, достали перочинные ножики, потребовали имущество. Из оного при нем были только одежда да бутылка кефира с булочкой, но убедить в этом товарищей оказалось делом почти невозможным. Длинная борода с проседью и ставшее привычным сбивчивое покряхтывание «да что же вы, люди добрые, ну как вам не ай-ай-ай, такие еще молодые, будет вам, не берите грех на душу» не только не разжалобили, но как будто, напротив, еще больше раззадорили противников. Когда Пашка смирился и пожелал, чтобы все закончилось быстро и не слишком мучительно, из кустов вылетела сумрачная тень, послышались крики, и бандиты разбежались кто-куда. Двое остались лежать на земле. Дедок склонился над ними, солнечное сплетение заныло, голову повело, он торопливо распрямился и отступил на несколько шагов, спасаясь от разливающейся темной, липкой, отдающей мокрыми нагретыми железными ключами жидкости. Кто-то потерся о его ноги и замурчал трактором.
– Котик! Ты, что ль? А я уж думал все, не свидимся больше… Айда, миленькой, айда…
У дедкова дома снова было два хозяина.
Глава 13
Дедок. Клюква нынче уродилась
Лес неприветливо щерил сырые прогнившие зубья валежника, рослый частокол сосен и елей вздымался над землей, приглашающе раскрыв хищные объятия. Маленькая сгорбленная фигурка пробиралась сквозь заросли серпореза и белой дремы, таща за собой старенькие проржавевшие саночки с чешуйками синей краски на перекладинах. К саночкам истрепанной бельевой веревкой с рыжеватыми подтеками было привязано самодельное лукошко из ивовых прутьев, заботливо выложенное обрывком видавшей виды скатерти, бахрому которой трепал все усиливающийся ветер. Темно-седое предрассветное небо, свет звезд на котором оскудел вскоре после полуночи, хмурилось и подергивалось рябью. Поле чавкало и вздыхало, бранясь на легкомысленно предначертанную судьбу и постылого проходимца, потревожившего его в этот ранний час. Саночки утопали в вязкой грязи, того и гляди грозились опрокинуться и оттягивали худенькую руку. Фигурка, с головы до ног закутанная в темный балахон, слившаяся с ним воедино, неумолимо шла вперед, оставляя на поле за спиной непрошеного гостя уродливую бело-желтую полосу. Звуки шагов с гулким чавканьем разносились вокруг, утопали в воздухе, отражались от неприступной, остылой лесной стены. Двадцать шагов, шестнадцать, двенадцать, пять, восемь, снова пять. Два, шаг, саночки. Чаща захлопнула за ними двери. Этой дорогой вернуться было уже нельзя.
Лес жил своей обычной, давно заведенной и расписанной, размеренной жизнью, когда в него ворвалась черная колыхающаяся тень, с мрачной решимостью таща за собою странного зверя, неудобного и неуместного среди спокойной величавости этой колыбели природы. Тень отшвырнула еловую лапу с полуосыпавшимися иголками, некстати случившуюся на пути, дернула зверя за веревку, продетую в нос. Он взбрыкнул от боли, ткнувшись в высокий муравейник, завалился набок, но не издал ни звука. Тень с шумом выдохнула, дернула зверя во второй раз, и тот не посмел ослушаться, взрыв своей тонкой, изогнутой мордой часть муравейника, поднялся, покорно последовал за ней. Она вдруг замерла, прислушалась, пригнулась к земле – где-то далеко за деревьями перекатывалась гроза. Тень помедлила, затанцевала в диковинном неторопливом танце, издала одобрительный полушепчущий возглас, всосала чуть ли не всю веревку, тянущуюся к израненному звериному носу, в себя, почти не оставив зверю
