Девять жизней октября - И. Ф. Сунцова
– Ну что, Света, какой фильм на этот раз посмотрим? Шварц там опять зажег! – Это был отчетливый голос Стаса, вот только он ничего не произносил. На всякий случай он поднес ладонь к губам: они все время были сомкнуты.
Девушка нагнулась и посмотрела прямо в глаза Стаса.
– А знаешь, у меня другая идея. Пойдем-ка лучше в кино. – И она улыбнулась. От этой улыбки у Стаса перехватило дыхание, а на душе все стало спокойно и даже светло.
Какое странное чувство. И приятное.
Действительно, Стас такого еще не испытывал. То тепло, которое изливалось по всему телу, перетекло в ощущение легкого трепета в районе живота. Он, сам того не осознавая, улыбнулся и не заметил, как его вагонетка тихим ходом возвращается на то место, где начинала движение.
Стас уже забыл про нелепого монстра, он не хотел никуда идти и ничего делать. Единственный вопрос, который его мучил и имел для него смысл:
– Кто такая Света?
Глава 12
Дедок. Детство, отрочество, юность
Пашке три. Он жмется в клубочек, но все же выглядывает из-под теплого ватного одеяла, с любопытством таращится на отца, ловит каждый перелив его голоса, такого родного, желанного и такого редкого в этой крохотной комнатке под крышей, больше напоминавшей заброшенный, захламленный чердак. Лишь изредка выныривающий откуда-то из глубины себя, но от этого не менее любимый, родитель показался над люком в полу с полчаса назад, подполз на четвереньках к матрасу Пашки и теперь сидит, согнувшись в три погибели, и рассказывает сказку. Все папины сказки страшные, но Пашка не боится. Почти. Сейчас лето, и Пашке впервые дозволено спать в своей собственной комнате, как большому. Он очень горд и готов мириться даже с этим ужасным одеялом, тем более что оно позволяет не замерзнуть насмерть в продуваемом всеми ветрами пространстве. Зато через щели в стенах и крыше можно смотреть на лес и на звезды, и Пашка думает, что вот оно – счастье.
Отец снова пугает, сеет зерна сомнения в душе Пашки, наклоняясь совсем близко к его раскрасневшемуся от смущения уху, громко шепчет:
– Как зовут тебя, мальчик?
– Павел… – неуверенно бормочет он в ответ, силясь сообразить, куда клонит отец на этот раз.
Его обрывают – резко, почти даже грубо:
– Откуда тебе знать, щуренок! Павел! Маленький Павел… О да… Так зовут тебя все вокруг, потому что это удобно, потому что ты привык и откликаешься. Но кто сказал, что это твое настоящее имя? Истинное, данное судьбой? Имя, за которым устремляется все твое существо, пока ты даже не подозреваешь об этом? Имя, что управляет тобой, пока ты не схватишь его за хвост и не научишься обводить его вокруг пальца? Так я спрашиваю еще раз! Как зовут тебя, мальчик?!!
Пашка ныряет под одеяло, зажмуривается и пищит:
– Не знаю, папочка… Я правда не знаю.
И слышит в ответ:
– А надо бы знать. Впрочем, жизнь твоя.
Он чувствует, как прогибаются и дрожат доски, потревоженные отцом, и, понимая, что разговор на сегодня, а может и на ближайшие несколько недель, закончен, бросается в омут с головой, раздирая пересохшее горло, хрипит встревоженно:
– Папа! Кто знает мое имя?
И тот улыбается довольно, щурит на него хитрый глаз, возвращается, рассказывает новую сказку.
– Верный вопрос задаешь, мальчик. Истинные имена одним богам ведомы, а как же до них доберешься… Только знаю я одну лазейку. Ты смотри, щуренок, не болтай, а то худо будет! А на ус-то мотай себе, мотай, время придет – побежишь как миленький. Или нет, это уж мне неизвестно.
– Куда, папочка?
– К палэсмуртам, – горько усмехается отец, но в глазах торжествующее пламя. – Они все имена знают. Встретишься с кем-нибудь из их роду-племени, тебя и позовут по имени. Так и узнаешь.
– Кто…
– Палэсмурты? На людей похожи. Кожа у них, как у нас с тобой, белая-белая, словно первый снег. А от тела половина только, одна рука, одна нога, один глаз, лица обрывок. Их потому и зовут палэсмуртами. Мурт-то знаешь, поди-ка, человека чужого али иного значит. А палэс – то несовершенный, незавершенный, то бишь. Плата это их за знание великое. За все в этой жизни платить надобно, щуренок. Ты это хорошенько запомни.
– Но мы тоже Мурт. Мы тоже люди? Чужие? И Павел? Что значит… мое имя?
Недовольный тем, что его задерживают, отец дергает уголком рта, цедит сквозь зубы:
– Павел Мурт, ты Маленький Человек, вот и все, что тебе надо знать. А теперь спать! Утро вечера мудренее.
– Папа! Я найду его!
– Не торопись, живыми-то от них немногие возвращались.
* * *
Лето подходит к концу, ночи становятся холоднее, и мама заботливее и тщательнее укрывает Пашку перед сном. Он засыпает, наслаждаясь последними в этом году деньками свободы и самостоятельности. Свежий августовский воздух пьянит, ливень, зарядивший со вчерашнего дня, поет все ту же колыбельную, ту, какой баюкал и тревожил сотни лет назад, и будет баюкать и тревожить еще вечность, умудрившись ни разу не повторить в точности ее мелодию. Пашка зажмуривается лишь на мгновение и сам не успевает заметить, как проваливается в крепкий и сладкий сон. Открывает глаза он в ведьмин час. Ливень кончился, но по небесному своду бродят мрачные тучи, и мальчик ежится под одеялом. На мгновение ветер рвет черную пелену, затянувшую пространство, и открывает взору бледный полукруг человеческого лица с черными провалами на месте глаза и ошметка рта. В голове лихорадочно проносятся мысли, скачут, сталкиваются, еще больше пугают. Ему ничего не говорили об этом. Где живут эти пав… пас… памурты? Их надо искать, это точно, так зачем он пришел? От них нельзя уйти живым… Почти нельзя… Надо бежать! Тяжелое одеяло придавливает к земле, не дает вдохнуть. Силы тоненьких детских ручонок не хватает, чтобы его откинуть. Под таким тепло в холод, прохладно в жару и засыпаешь очень быстро, но выползти из-под него без помощи взрослого почти невозможно. Закричать не получается, воздуха не хватает, и Пашка беззвучно плачет, дергается всем телом под своими оковами и, обессиленный, вновь засыпает. За окном опять бушует летняя буря, и он стонет и рвется во сне, не в силах высвободиться из кошмара, не зная, что он кончится с рассветными лучами, но вернется вновь, когда его меньше
