Чак Хоган - Штамм Закат

Вскоре после восстания узников, осенью 1943 года, Тре-блинку действительно ликвидировали, разобрали букваль­но по камушку. Землю перепахали, а на месте лагеря смер­ти построили ферму, с тем чтобы помешать местным жите­лям разгуливать по территории и рыться в мусоре. На стро­ительство фермерского дома пошли кирпичи из старых га­зовых камер, а в обитатели фермы назначили бывшего охранника-украинца по фамилии Штребель и его семью. Украинских охранников для Треблинки вербовали из совет­ских военнопленных. Работа в лагере смерти — эта «работа» была не чем иным, как массовым истреблением людей — сказывалась на психике всех и каждого. Сетракян сам был свидетелем, как эти бывшие военнопленные, особенно украинцы немецкого происхождения, на которых возлага­лись более серьезные обязанности — их назначали взвод­ными или отделенными, — превращались в продажных тва­рей и вовсю использовали возможности, предоставляемые лагерем, как для удовлетворения садистских наклонностей, так и для личного обогащения.

Этот охранник, Штребель... У Сетракяна не получалось вы­звать в памяти его лицо, зато он хорошо помнил черную фор­му украинских охранников, их карабины, а главное — их же­стокость. До Авраама дошел слух, что Штребель и его семей­ство совсем недавно покинули ферму — они пустились в бег­ство, испугавшись приближения Красной Армии. Однако Се-тракяну, как священнику небольшого прихода, расположенно­го в сотне километров отсюда, были известны и другие слу­хи—о том, что в местности, окружающей бывший лагерь смерти, воцарилось само Зло. Люди перешептывались, что как-то ночью семейство Штребель просто исчезло — не ска­зав никому ни слова, не забрав с собой никаких пожитков.

Именно эти россказни больше всего интересовали Се­тракяна.

Авраам давно начал подозревать, что в лагере смерти он тронулся умом — если не полностью, то, во всяком случае, частично. Видел ли он на самом деле то, что, как ему каза­лось, представало перед его глазами? Или, может, гигант­ский вампир, вкушающий крови еврейских узников, — всего лишь плод его воображения? Работа какого-нибудь меха­низма психологического приспособления? Некий голем, за­местивший в его сознании ужасы нацистов, которые мозг просто не в силах был воспринимать?

Только сейчас Сетракян почувствовал в себе достаточно сил, чтобы найти ответы на эти вопросы. Он миновал кир­пичный домик, вышел на поле, где трудились сезонные ра­бочие, и вдруг понял, что это вовсе не рабочие, а местные жители: принеся из домов всевозможные копательные ин­струменты, они перелопачивали землю в поисках еврейских золотых и ювелирных изделий, возможно, оставшихся здесь после страшной бойни. Однако попадались им вовсе не зо­лото и драгоценности, а лишь куски колючей проволоки, перемежаемые время от времени фрагментами костей.

Копатели окинули Сетракяна подозрительными взгляда­ми, словно бы он нарушил какой-то неизвестный ему, но весьма жесткий кодекс мародерского поведения, не говоря уже о том, что вторгся в пределы неясно обозначенного, од­нако же твердо заявленного участка. Даже его пасторское одеяние не возымело никакого эффекта — темп копания остался прежним, а решимость поживиться не дала ни еди­ной трещины. Некоторые, правда, приостановились и даже опустили глаза, но уж точно не от стыда — скорее, в той ма­нере, в которой люди дают понять: «меня не проведешь»; они лишь выжидали, когда пришелец двинется дальше, что­бы можно было продолжить гробокопание.

Сетракян покинул территорию бывшего лагеря, оставил за спиной его незримую границу и направился к лесу, след в след повторяя тот путь, которым прошел во время бегства из лагеря. Несколько раз он свернул не туда, куда надо, но все же вышел к развалинам древней римской усыпальни­цы — по его воспоминаниям, здесь ничего не изменилось. Сетракян спустился в подземелье, туда, где когда-то стол­кнулся с нацистом Зиммером, — столкнулся, а потом уни­чтожил его: несмотря на сломанные руки и все прочее, он выволок ту тварь на свет бела дня и долго смотрел, как она поджаривается в лучах солнца.

Осмотревшись в подземелье, Сетракян вдруг кое-что по­нял. Царапины на полу... Протоптанная дорожка от входа... Явные признаки того, что это место совсем недавно служи­ло кому-то обиталищем.

Сетракян быстро вышел на воздух. Он стоял возле во­нючих развалин и глубоко дышал, его грудь сжимало, слов­но гигантскими тисками. Да, он ощутил здесь присутствие Зла. Солнце уже низко стояло на западе, скоро вся мест­ность погрузится во тьму.

Сетракян закрыл глаза, словно и впрямь был священни­ком, готовящимся к молитве. Но он не взывал к высшим си­лам. Он старался сосредоточиться, усмирить страх и во всем объеме оценить задачу, которая перед ним возникла.

К тому времени, как он вновь оказался у сельского до­мика, местные уже разошлись по домам. Перед ним лежало пустынное поле, тихое и серое, словно кладбище, — да, в сущности, оно кладбищем и было.

Сетракян зашел в домик. Он решил побродить немного по комнатам — просто так, дабы удостовериться, что в доме ни­кого нет. Зайдя в гостиную, Сетракян испытал приступ ужаса. На маленьком столике, стоявшем возле лучшего стула в ком­нате, лежала на боку деревянная курительная трубка велико­лепной резьбы. Сетракян потянулся к трубке, взял ее своими искалеченными пальцами — и мгновенно узнал изделие.

Эта резьба была творением его рук. Он смастерил четы­ре такие трубки — вырезал их под Рождество 1942 года по приказу украинского вахмана: они предназначались для по­дарков.

Трубка затряслась в руках Сетракяна, когда он вообра­зил, как охранник Штребель сидит в этой самой комнате, окруженный кирпичами, взятыми из дома смерти, как он на­слаждается табаком, и к потолку возносится тонкая струйка дыма, — и все это происходит именно в том месте, где ре­вело пламя в пылающей яме и смрад человеческих жертво­приношений так же устремлялся вверх, как вопль, обращен­ный к утратившим слух небесам.

Сетракян сжал трубку так, что она треснула, разломил ее пополам, бросил обломки на пол и принялся давить их ка­блуком, дрожа от ярости, подобной которой он не испыты­вал много месяцев.

А затем — также внезапно, как он обрушился, — приступ прошел. Сетракян снова обрел спокойствие.

Он вернулся в скромную кухоньку, где уже побывал ра­нее, зажег стоявшую там на столе одну-единственную свечу и разместил ее у окна, обращенного к лесу. Затем устроил­ся у стола на стуле.

Сидя в одиночестве в этом доме, ожидая то, что неминуе­мо должно было произойти, он разминал свои искалеченные пальцы и вспоминал тот день, когда пришел в деревенскую церковь. Он, беглец из лагеря смерти, был страшно голоден; он искал хоть какую-нибудь еду. Увидев этот храм, он загля­нул туда и обнаружил, что церковь совершенно пуста. Всех служителей арестовали и увезли. В домике приходского свя­щенника, стоявшем рядом с храмом, он нашел церковное облачение, еще хранившее человеческое тепло, и, побуж­даемый скорее крайней нуждой, чем каким-нибудь обдуман­ным планом, быстро переоделся: его собственная одежда истрепалась так, что ни о какой починке не могло быть речи, к тому же она за версту выдавала в нем беженца, притом очень подозрительного толка, да и ночи были крайне холод­ные. Здесь же, в храме, Авраам придумал уловку в виде по­вязки на горле, — в военное время она не должна была вы­зывать много вопросов. Даже при том, что он не произносил ни слова, прихожане восприняли его как нового священника, присланного свыше, — возможно, потому, что жажда веры и покаяния особенно сильна в самые темные времена, — и потянулись к нему на исповедь. Они истово оглашали свои грехи перед этим молодым человеком в пасторском одея­нии, хотя все, что он мог предложить взамен, — это жест от­пущения, сотворенный искалеченной рукой.

Сетракян не стал раввином, как того хотела его семья. И вот теперь он оказался в роли священника — это была со­всем другая роль, но все же какую-то странную схожесть можно было усмотреть.

Именно там, в покинутой церкви, Сетракян начал борьбу со своими воспоминаниями, с теми картинами, что запечат­лелись в его памяти, картинами настолько чудовищными, что временами он поражался: неужели все это — от садизма нацистов до гротескной фигуры огромного вампира — име­ло место в реальности? Единственным доказательством, которым он располагал, были его искалеченные руки. К тому времени сам лагерь смерти, как ему рассказывали другие беглецы, которым он предоставлял «свою» церковь в каче­стве пристанища, — крестьяне, спасавшиеся от Армии Крайова, дезертиры из вермахта или даже из гестапо, — был уже стерт с лица земли.

После захода солнца, когда глухая ночь полностью овла­дела округой, над фермой воцарилась жуткая тишина. Сель­ская местность по ночам может быть какой угодно, вот толь­ко безмолвной ее не назовешь, однако в зоне, окружающей бывший лагерь смерти, не разносилось ни звука. Здесь было пугающе и даже как-то величественно тихо, словно сама ночь затаила свое дыхание.