Чак Хоган - Штамм Закат

Джони не услышала ничего, кроме уханья совы в отда­лении. -Что?

— Не знаю. Какое-то... Какое-то гудение.

— Какое? Механическое?

— Возможно. Не знаю. Больше похоже на... Это почти как мантра на занятиях йогой. Ну знаешь, когда повторяют священные слоги...

Джони послушала подольше.

— Я не слышу ни звука, но... Ладно. Давайте так. У нас два варианта действий. Закрыть дверь и оставаться здесь, во всей нашей беззащитности, или же вывести всех наружу и мобилизовать их на поиски хоть какой-то помощи.

Оставаться в автобусе не захотел никто. Они и так про­вели в этой машине слишком много времени.

— А что, если это какой-нибудь тест? — принялся раз­мышлять Джоэл. — Ну, знаете, некая развлекательная про­грамма, суббота как-никак.

Одна из сопровождающих пробормотала что-то в знак согласия.

Это разожгло в Джони ответную искру.

— Отлично, — сказала она. — Если это тест, то мы их пе­реиграем.

Они рядами вывели детишек и сумели построить их в не­сколько колонн, так чтобы каждый мог идти, положив руку на плечо ребенка впереди. Некоторые дети тоже призна­лись, что слышат гудение, и попытались ответить на него, воспроизводя этот звук, чтобы другие тоже могли распо­знать его. Само присутствие звука словно бы успокоило де­тей. Его источник задавал им направление движения.

Трое сопровождающих, нащупывая дорогу своими тро­сточками, вели за собой колонны детей. Местность была неровная, но камни или какие-нибудь иные коварные пре­пятствия все же не попадались.

Вскоре они услышали в отдалении звуки, явно издавае­мые животными. Кто-то предположил, что кричат ослы, но большинство с этим не согласились. Звуки больше по­ходили на хрюканье свиней.

Что это, ферма? Может быть, гудение издавал какой-нибудь большой генератор? Или какая-нибудь машина, перемалывающая по ночам корм?

Они ускорили шаги и вскоре натолкнулись на препят­ствие: низкий забор из деревянных жердей. Двое из трех поводырей, разделившись, отправились влево и вправо в поисках ворот или калитки. Вскоре калитка нашлась, и всю группу подвели к ней, а затем сопровождающие и дети вошли внутрь. Трава под подошвами их обувок сме­нилась обычной землей. Хрюканье свиней приблизилось и стало громче. Группа двигалась по какой-то широкой до­рожке. Сопровождающие построили детей в более плот­ные колонны и зашагали дальше, пока не наткнулись на некое здание. Дорожка вывела их прямиком к большому дверному проему, открытому настежь. Они вошли. Подали голос. В ответ — ничего.

Группа оказалась внутри какого-то явно просторного помещения, заполненного контрапунктным разноголосым шумом.

Свиньи отреагировали на присутствие людей любопыт­ствующим визгом, и это напугало детишек. Животные би­лись о стенки своих тесных загонов, скребли копытами по устланному соломой полу. Джони на ощупь определила, что стойла тянулись по обе стороны прохода. Пахло навоз­ом и чем-то еще... куда более гадким. Пахло... как в покой­ницкой.

Они оказались в свиной секции скотобойни, хотя никому из них и в голову не пришло употребить именно это слово.

Для некоторых ребятишек гудение превратилось в го­лоса. Эти дети бросились вон из рядов — очевидно, в голо­сах им послышалось что-то знакомое, — и сопровождаю­щим пришлось вернуть их в строй, иных даже силой. Во­жаки опять по головам пересчитали свои колонны, дабы убедиться, что все на месте и никто не потерялся.

Джони участвовала в пересчете наряду с другими сопро­вождающими, и вдруг она тоже наконец услышала голос. Джони узнала его: голос был ее собственный. Это было пре­странное ощущение: звук рождался внутри головы, Джони словно бы взывала к самой себе, как бывает во сне.

Следуя зову этих голосов, они прошли дальше, подня­лись по широкой наклонной плоскости и оказались посре­ди какой-то общей зоны; здесь запах покойницкой был еще гуще.

— Эй! — позвала Джони дрожащим голосом. Она все еще надеялась, что болтливый водитель автобуса наконец от­ветит им. — Вы можете нам помочь?

Их поджидало некое существо. Скорее, тень — сродни лунной тени во время затмения. Они почувствовали жар, исходящий от существа, и ощутили необъятность его фи­гуры. Гудение словно бы раздулось. Перестав быть назой­ливым отвлекающим шумом, оно до предела заполнило их головы, перекрыв главное из оставшихся у них чувств — распознавание звуковых сигналов — и погрузив всех, и де­тей и взрослых, в полубесчувственное состояние. В состо­яние, близкое к клинической смерти.

И никто из них не услышал мягкого потрескивания опа­ленной плоти Владыки, когда он двинулся им навстречу.

Влекомая волами повозка, переваливаясь на комьях земли и кучах слежавшегося сена, упорно катила по сельской мест­ности. Волы были покорными и добродушными скотинами, как то свойственно большинству кастрированных тягловых животных; их тонкие хвосты, заплетенные косицами, покачи­вались синхронно, словно стержни маятников.

От постоянной работы с вожжами руки возницы были мо­золистыми, задубевшими, словно их тоже выделали из во­ловьей кожи.

На пассажире — мужчине, сидевшем рядом с возни­цей, — была длинная черная сутана, из-под которой выгля­дывали черные брюки. Сутану охватывал черный пояс, вы­дававший в мужчине священника низшего сана.

И все же этот молодой человек в диаконском облачении не был священником. Он даже не был католиком.

Он был переодетым евреем.

Их нагонял какой-то автомобиль. Когда он поравнялся с повозкой на ухабистой дороге, стало ясно, что это воен­ный грузовик, перевозивший русских солдат. Тяжелая ма­шина обошла их слева и стала удаляться. Возница не пома­хал им вслед, даже голову не повернул хотя бы в знак при­знательности, — лишь подстегнул своим длинным стрека­лом волов, замедливших ход из-за густого облака дизель­ного выхлопа.

— Не важно, с какой скоростью мы движемся, — сказал возница, когда гарь немного рассеялась. — В конце-то кон­цов все прибудем в одно и то же место. Разве не так, отец?

Авраам Сетракян не ответил. В нем уже не было уверен­ности, что в словах, подобных тем, что произнес возница, может содержаться хоть какая-то правда.

Толстая повязка, которую Сетракян носил на шее, была не более чем уловкой. Он выучил польский язык достаточно хорошо, чтобы понимать его, но говорить на этом языке так, чтобы сойти за поляка, Сетракян по-прежнему не мог.

— Вас били, отец, — сказал возница. — Переломали вам все пальцы.

Сетракян оглядел свои ладони — изувеченные кисти рук совсем еще молодого человека. Пока он был в бегах, раз­мозженные костяшки срослись, но срослись неправильно. Местный хирург сжалился над ним, сломал пальцы заново, а затем вправил средние суставы, после чего душеразди­рающий скрежет при сгибании пальцев — когда кость трется о кость — стал заметно слабее. Его руки обрели некоторую подвижность — даже большую, чем он изначально рассчиты­вал. Хирург сказал ему, что с возрастом суставы будут рабо­тать все хуже и хуже. Страстно желая восстановить гибкость пальцев, Сетракян целыми днями сгибал и разгибал кисти рук, доходя до порога переносимости боли, а порой и сильно переступая этот порог. Война отбросила темную тень на чая­ния множества мужчин, покрыв мраком их надежды на дол­гую и продуктивную жизнь, но для себя Сетракян решил: сколько бы ни было ему отпущено, он не позволит, чтобы его считали калекой.

После возвращения он не узнал эту часть местности — да, собственно, с какой стати он должен был ее узнать? Его привезли сюда в закрытом поезде, в глухом товарном ваго­не без окон. До восстания он, конечно, не мог покинуть ла­герь, а потом — побег, блуждания в чащобах. Сетракян по­искал взглядом рельсы, но их, очевидно, уже разобрали. Однако след, оставленный железнодорожным путем, остал­ся — он заметным шрамом перерезал местность. Одного года явно мало, чтобы природа взяла свое и затянула этот рубец, свидетельство позора и бесчестья.

Перед последним поворотом Сетракян слез с повозки и попрощался с водителем, осенив его благословением.

— Не задерживайтесь здесь, отец, — предупредил воз­ница, перед тем как понукнуть своих волов. — Мрак так и клубится над этим местом.

Сетракян некоторое время постоял, провожая взглядом лениво удаляющихся волов, а затем двинулся по нахожен­ной тропинке, уводящей в сторону от дороги. Он вышел к скромному кирпичному сельскому домику, стоявшему на окраине густо заросшего поля, где трудились несколько се­зонных рабочих. Лагерь смерти, известный как Треблинка, был сооружен с расчетом на недолговечность. Его задумали как временную человекобойню, которая должна была рабо­тать максимально эффективно, а затем, исчерпав свое предназначение, бесследно исчезнуть с лица земли. Ника­ких татуировок на руках, как в Освенциме. Минимальное, насколько это возможно, делопроизводство. Лагерь был за­маскирован под железнодорожный вокзал — вплоть до фальшивого окошка билетной кассы, фальшивого названия станции («Обер-Майдан») и фальшивого списка станций примыкания. Архитекторы лагерей смерти, создававшихся для целей «Операции Рейнхардт», спланировали идеальное преступление геноцидного масштаба.