Чак Хоган - Штамм Закат

Штамм Закат

А эта книга — Лоренсе, со всей моей любовью.

ГДТ

Моим четырем любимейшим созданиям.

ЧХ

Пятница, 26 ноября.

На то, чтобы миру наступил конец, хватило всего лишь шестидесяти дней. И именно мы должны были ответить за это — ответить за наши промахи, за наше высокомерие…

К тому времени как Конгресс наконец занялся кризисом, проанализировал его и принял соответствующие законы (в конечном итоге на них наложили вето), мы уже проиграли. Ночь целиком и полностью стала принадлежать ИМ.

А мы погрузились во тьму, страстно жаждая света, на который уже не имели никаких прав…

И все это — спустя считанные дни после того, как мир познакомился с нашим «неоспоримым видеодоказательством». Истина, предоставленная нами, потонула в тысячах издевательских опровержений и пародий: нас заютьюбили так, что не осталось уже и проблеска надежды.

Наше предупреждение — «Пришла Ночь» — стало любимым каламбуром телешоу «Поздней ночью с Конаном О'Брайеном»: ох, мол, какие же мы всезнайки, какие мы умники, ну просто умники-задумники, ха-ха-ха, — и тут действительно упали сумерки, и перед нами распахнулась беспредельная и беспредельно равнодушная бездна.

Первая реакция публики на любую эпидемию — всегда Отрицание.

Вторая реакция — Поиск Виновных.

На свет божий были извлечены все известные пугала, обычно используемые для отвлечения внимания: экономические проблемы, общественное недовольство, поиск расовых козлов отпущения, угрозы террористов.

А в конечном итоге пугалами-то были мы сами, и никто другой. Мы — все. Мы позволили этому случиться, потому что никогда не верили, будто подобное может произойти. Мы были слишком умны. Слишком развиты. Слишком сильны.

И вот теперь — полная тьма.

Нет больше никаких данностей, никаких естественных человеческих потребностей, никаких абсолютов — нет ни малейших оснований для нашего дальнейшего существования. Основные принципы человеческой биологии переписаны заново — переписаны не кодом ДНК, а кровью и вирусами.

Паразиты и демоны кишат повсюду. Наше будущее теперь — это не естественное разложение органического вещества, именуемое смертью, а сложное дьявольское преобразование. Заражение паразитами. Становление чего-то другого.

ОНИ отняли от нас наших соседей, наших друзей, наши семьи. ОНИ носят теперь наши лица, лица наших знакомых, наших близких.

Нас выставили за двери наших домов. Изгнали из нашего соб ственного царства, и мы бродим теперь по задворкам в поисках чуда. Мы, выжившие, обескровлены, хотя инее буквальном смысле. Мы сломлены. Мы потерпели поражение.

Но мы не обращены. Мы — не ОНИ.

Пока еще — не ОНИ.

Эти записки — не отчет и не хроника событий. Скорее это стенания, поэзия ископаемых, воспоминания о том, как эпохе цивилизации пришел конец.

Динозавры не оставили после себя почти никаких следов. Всего лишь несколько косточек, сохранившихся в янтаре, содержимое их желудков, выделения динозавровых организмов.

Я только и надеюсь на то, что, может быть, мы оставим после себя нечто большее, чем оставили они.

Четверг, 4 ноября.

«Зеркала — мастера на плохие новости», — думал Авраам Сетракян, стоя под зеленоватой лампой дневного света, укрепленной на стене ванной комнаты, и разглядывая себя в зеркале. Старый человек, смотрящий в еще более старое стекло. Края зеркала потемнели от времени, порча наползала уже на центральную часть. На его отражение. На него самого.

«Ты скоро умрешь».

Зеркало с серебряной амальгамой говорило ему именно это. Много раз Сетракян был на волоске от смерти — бывало, дела обстояли даже хуже, — но этот случай отличался от всех прочих. В своем отражении старик видел неотвратимость кончины. И все же Авраам каким-то образом находил утешение в искренности старых зеркал. Они были честными и чистыми. Это, например, являло собой замечательный образец, изготовленный еще в начале XX века. Зеркало было довольно тяжелым, оно держалось на многожильном проводе, прикрепленном к старой керамической плитке, и располагалось наклонно: верхняя часть слегка отходила от стены. В жилище Сетракяна было около восьмидесяти зеркал с серебряной амальгамой: они свисали со стен, стояли на полу или покоились, прислоненные к книжным полкам. Авраам коллекционировал их с маниакальным пристрастием. Как люди, прошедшие сквозь пустыню, не знают удержу в воде, так и Сетракян полагал невозможным удержаться, чтобы не приобрести зеркало с серебряной амальгамой, особенно маленькое, переносное.

Более того, он всецело полагался на одно из свойств этих зеркал, самое-самое древнее.

Вопреки расхожим представлениям, вампиры со всей отчетливостью отражаются в зеркалах. Если говорить о зеркалах современных, производимых в массовых количествах, то изображение в них этих кошмарных тварей, напичканных вирусами, ничем не отличается от того вида, в каком вампиры предстают обычному взору. А вот зеркала с серебряной амальгамой отражают их искаженно. Благодаря определенным физическим свойствам серебра отображение вампиров происходит с некоей зрительной интерференцией — словно бы зеркало делает нам предупреждение. Подобно зеркальцу из сказки о Белоснежке, зеркало с серебряной амальгамой не может лгать.

И вот сейчас Сетракян смотрел на свое отражение. Зеркало висело в проеме между массивной фарфоровой раковиной и столиком, на котором были расставлены его порошки и бальзамы, средства от артрита, стояла ванночка с жидкой подогреваемой мазью для облегчения боли в шишковатых суставах. Сетракян смотрел на свое отражение и изучал его.

А в ответ на Сетракяна глядело его собственное увядание. Подтверждение того, что его тело было не чем иным, как… просто телом. Стареющим. Слабеющим. Ветшающим. Распадающимся до такой степени, что Сетракян уже не был уверен, сумеет ли оно пережить корпоральную травму обращения. Не все жертвы переживают такое.

Его лицо… Глубокие морщины — как отпечаток пальца. Отпечаток большого пальца времени, четко оттиснутый на его внешности. За одну только прошедшую ночь он постарел еще лет на двадцать. Глаза выглядели маленькими и сухими, с желтизной, как у слоновой кости. Даже бледность исчезла, а волосы лежали на черепе как тонкая серебряная травка, прибитая недавней бурей.

Тук-тук-тук…

Он услышал зов той самой смерти. Стук той самой трости. Звук собственного сердца…

Сетракян посмотрел на свои изуродованные кисти. Лишь чистым волевым усилием он вылепил из них руки, годные для того, чтобы обхватывать рукоятку серебряного меча и владеть им, — однако ни на что другое гибкости и сноровки уже не хватало.

Битва с Владыкой невероятно истощила его. Владыка был намного сильнее, чем тот вампир, которого Авраам помнил. Намного сильнее даже, чем Авраам мог предположить. Сетракяну еще только предстояло обдумать теорию, которая начала рождаться у него, после того как Владыка выжил при облучении прямым солнечным светом — этот свет лишь ослабил его и обуглил кожу, но не уничтожил. Губительные для вирусов ультрафиолетовые лучи должны были пронзить Владыку как десять тысяч серебряных мечей, и все же чудовищная Тварь выстояла и спаслась бегством.

В конце концов, что такое жизнь, как не цепочка маленьких побед и куда больших поражений? И что еще оставалось делать? Сдаваться?

Сетракян не сдавался никогда.

Задний ум — вот все, чем он сейчас располагал. Задним умом Сетракян был еще крепок. Ах, если бы только он сделал это вместо того Если бы только он начинил здание динамитом, узнав, что Владыка будет внутри! Если бы только Эф позволил ему, Сетракяну, испустить последний вздох, вместо того чтобы спасти в последний критический момент…

Сетракяну стоило лишь подумать об упущенных возможностях, как сердце снова ускорило ритм. Мерцающий ритм. Скачущий… Шаткий… Словно в нем сидел нетерпеливый ребенок, которому только бегать бы и бегать.

Тук-тук-тук…

Низкий гул стал заглушать биение сердца.

Сетракян хорошо знал, что это такое: прелюдия к забвению, к тому, чтобы очнуться в операционной. Если только в операционных еще продолжалась работа…

Негнущимся пальцем он выудил из коробочки белую таблетку. Нитроглицерин предотвращал приступ стенокардии — лекарство расслабляло стенки сосудов, которые несли кровь к его сердцу, отчего сосуды расширялись и возрастал приток кислорода. Это была сублингвальная таблетка. Сетракян положил ее под свой сухой язык, чтобы она растворилась.