Прах и пепел - Владимир Владимирович Чубуков
Поэтому он не мог ошибаться, когда в глубине тьмы его рука-тьма и другая рука-тьма, вцепившись в девчонку, били ее головой о стену-тьму. Здесь тьма действовала во тьме через тьму и ради тьмы, разветвляясь в самой себе и возвращаясь к собственному истоку. И даже девчонка стала тьмой, только сопротивлялась поначалу, не желая породниться с черной стеной, по которой уже текла ее черная кровь, и с черным воздухом, что слизывал последние капли ее дыхания.
Когда тело девочки-тьмы сползло вдоль стены на пол, мальчик-тьма опустился на колени, обшаривая руками безжизненное воплощение тьмы, как будто это была скульптура, изваянная им и требующая последних прикосновений мастера. Теперь девочка-тьма была прекрасна, почти как сама абсолютная изначальная тьма, она уже ничем не раздражала, изъяны, если и были в ней, то исчезли.
Прикасаясь к ее голове, Женя коснулся чего-то – непонятного, холодного, как камень, но при этом мягкого. И живого. Раздался звук, происхождение которого было загадкой. Только что он все понимал во тьме, будучи ее органичным сегментом, и вдруг прикоснулся к чему-то непостижимому. К чему-то, что жило во тьме, но не поддавалось уразумению вместе с тьмой и всем, что сроднилось с нею.
Стало страшно. Жить во тьме, слиться с ее клейкой плотью – это, оказывается, не значило спастись от страха. Во тьме обитало что-то еще более темное, чем сама тьма. Или же у тьмы имелись разные уровни, один темнее и страшнее другого, и кто ступил на первый из них, цепенел от страха перед тем, что ползало по паутине тьмы на другом, более загадочном уровне.
Женя начал лихорадочно вытаскивать из кармана мобильник, некстати застрявший в проклятых жабрах складок, наконец вытащил, уронил, поднял с пола, с трудом справился с блокировкой экрана – дрожали руки – и включил фонарик. Черт с ней, с тьмой, с ее цельностью, пусть свет пожирает ее, пусть. Главное, сейчас увидеть… это.
То, что Женя увидел, в первые секунды поразило его своей кошмарностью. Какое-то уродливое существо присосалось к ране на голове мертвой девчонки – если та и впрямь была мертва, если в ней еще не теплилась жизнь – и жадно пило кровь. Свет фонарика не отпугнул эту тварь. Ей, похоже, все одно – что свет, что тьма. Тварь оторвалась от жертвы и взглянула на Женю. Над окровавленным оскалом рта блестели глаза, полные такой запредельной злобы, смешанной с безумием, что Женю почти физически обожгло этим взглядом. Это не было животным, это – разумное существо, и даже более разумное, чем человек. В его безумии тлели угли разума, причастного к высшим знаниям и тайнам, к недоступной простому человеку мудрости. Так, по крайней мере, показалось Жене, заглянувшему в эти жуткие глаза.
Он в ужасе отшатнулся, луч фонарика дрогнул, тени на лице существа сместились, образуя новые узоры, иначе обозначая лицевой рельеф, и мальчику внезапно показалось, что чудовищное существо с окровавленной пастью – это замещалка, Анжела Федоровна.
Он развернулся и бросился прочь из подвала, разрывая тьму, как паутину, перед собой.
И чем дальше убегал, тем сильнее крепло в нем убеждение, что чертова замещалка была в том подвале, сидела там во тьме, пряталась, поджидая, что это она втягивала его на невидимой нитке в ту преисподнюю тьму, а с ним вместе и девчонку, чью кровь пила потом взахлеб.
В ту ночь замещалка явилась ему во сне. Раньше такого не было, он видел ее только наяву или в полубреду, но ни разу – во сне. О чем был сон, он не вспомнил по пробуждении, зато застряли в памяти странные слова, которые произнесла во сне Анжела Федоровна:
– Жаль, что тебе придется забыть все, что ты сделал. Бедный мальчик! Я бы сдохла, только б не расставаться с такими воспоминаниями. Но так надо. Так хотят они. А им видней.
Женя не мог понять, что она имела в виду, что такого он сделал? И еще странную фразу произнесла:
– Я уже другая. Я не живу и не умираю. Теперь можно все. Запреты сняты, и плоть пластичней духа. Теперь мои сны не внутри меня, а снаружи. А ты – спи. Твоей памяти место на дне.
И Женя провалился внутри сна в другой, более глубокий, сон.
Утром он уже ничего не помнил о том, что произошло накануне вечером в подвале старого дома. В памяти остался лишь сам дом, его темные окна, двор и тоскливо-потусторонний звук между скрипом и стоном, который издавали качели.
В день, когда Анжела Федоровна вновь оставила Женю в покое, в еще один день свободы и передышки, он остановился у плаката с рекламой телефона доверия. Давно уже этот плакат висел здесь, и никогда Женя не уделял ему внимания больше, чем требовалось равнодушному взгляду, чтобы скользнуть по ненужным буквам и цифрам. Но сейчас какой-то коготок скребнул внутри, и Женя решил позвонить – позвонить и все рассказать. Не важно, кто ему ответит, главное – высказаться перед кем-нибудь, перед кем угодно!
Ответил Жене приятный мужской голос.
Думаю, что не вру, называя его приятным. Это был мой голос.
Без особых усилий я расположил мальчика к себе. Такой уж я человек, легко вызываю доверие у незнакомцев. Бедный пацан, он все выложил мне как на духу, ему давно уже надо было выговориться без стыда и опасения, что его исповедь осмеют и оплюют, и я был именно таким безопасным человеком, которому можно доверить даже самые постыдные тайны.
Я выслушал мальчика, задавая участливые наводящие вопросы, вставляя временами сочувственные междометия. Моя интонация была так корректна и дружелюбна, и тембр голоса так мягок, что мальчик – я чувствовал это – проникся ко мне настоящим доверием.
– Что мне делать? – потерянно спросил он.
Что ж, пожалуй, можно сказать ему все. Кажется, он уже в том состоянии, когда правда не повредит ни в каком смысле. И я сказал:
– Поверь мне, Женя, делать тебе ничего не надо. Потому что ты не сможешь ничего сделать. Это твоя жизнь, она такова, и другой у тебя не будет. Тебе остается просто жить. Можешь, конечно, покончить самоубийством, но это ничего не изменит. Убивающие себя в тупике не выходят из него – наоборот, остаются в нем навечно, тупик только слегка меняет форму. Тогда кошмары начинают жить не внутри сознания, а снаружи, вокруг него. Уж лучше пусть они живут внутри. Мой тебе искренний совет: смирись, и все. Ты идешь ко дну – ну так и иди к нему. Спокойно погружайся туда, куда и все.
– Что ж это вы такое говорите, вы… вы… – еле выдавил Женя.
– Я знаю, что говорю. У вас нет никаких шансов против нас. Как у животных, в целом и общем, нет шансов против человека, так и у вас нет шансов против нас.
– Что значит «у вас против нас»? Вы кто такой, что говорите так? Откуда вы вообще все это…
– Я, мальчик мой, в принципе, никто. Я лишь сижу здесь на телефоне, замещаю заболевшего сотрудника. И, поверь мне, я знаю, что говорю. Замещение – это старое искусство. Ты верно уловил вектор, который обозначился в твоем случае. Она подбиралась к тебе все ближе и ближе, и вот она уже, считай, в твоей голове, в твоей нервной системе, в твоих мышцах, в твоей крови. Это предпоследняя стадия замещения. Последняя наступит после твоей смерти.
– Что… моей… – пролепетал Женя.
– Твоей смерти, – повторил я. – Хочешь, умри сейчас, убей себя, могу подсказать лучший способ, и ты тут же увидишь все, что тебе уготовано. А хочешь – живи, и увидишь это позже. Если повезет, то увидишь через много лет, дожив до старости. А потом, дряхлым старикашкой, кувыркнешься в могилу. Мы можем и подождать. Живем-то мы дольше вас. У лучших из нас форма существования на порядок превосходит вашу.
– И что там будет, после смерти? – наконец совладав
