Прах и пепел - Владимир Владимирович Чубуков
Диктофонную запись Озорнова полиция дала послушать родителям Эдика, и тут даже папа признал, что ничего страшного, в принципе, не случилось. Писатель, конечно, мрачненький, с причудами, но кто из них, писателей, без причуд? И вообще, все это даже интересно.
Мама отыскала в интернете несколько книг Озорнова – они там были в свободном доступе, – почитала немного и заключила:
– Ну что, в принципе, даже неплохо. Детские ужастики. Я и не знала, что в нашем городишке этакий талант цветет втихаря. Не Веркин, конечно, не Крапивин, но все-таки…
– Сологуб уездного масштаба! – пошутил папа.
Кончилось тем, что родители забрали заявление. Озорнов же, встретившись с ними в полицейском отделении, много извинялся и передал для Эдика свою недавно изданную книгу с автографом. Книга называлась «Мертвецы наблюдают с Луны». На обложке изображен мультяшный мальчишка: сгорбленно, как оплеванный, бредет он по темной аллее, опасливо косится назад и вверх – на огромную Луну, на фоне которой темнеют уродливые силуэты голых ветвей.
Взяв книгу в руки и прочитав на внутренней стороне обложки написанное аккуратным почерком: «Эдику Голобокову от автора с признательностью и благодарностью за помощь при написании новой книги. Лучше дрейфовать, чем дрейфить, не правда ли? А. Озорнов», – Эдик задумчиво повторил про себя эту фразу: «Лучше дрейфовать, чем дрейфить».
И на душе у него сделалось вдруг невыносимо тоскливо, словно выгнали его из дома в пустынную ночь, и он медленно бредет без цели и смысла, одинокий дрейфующий по течению тьмы отщепенец. А где-то на задворках памяти едва слышно звучит старая-старая песня, навевающая мертвящий покой, – про черную реку-ночь, длящуюся веками, по которой ты плывешь, скорчившись в лодке, потерявший весла, не видящий ни берега, ни огонька…
Эдик часто вспоминал взгляд Озорнова, когда тот говорил, что мертвые смотрят на Эдика и вступают с ним в брак. Этот взгляд и слова про брак с мертвецами были настолько жуткими, что Эдик не мог поверить в их несерьезность, в их неискренность, в… неистинность. Да разве можно было с таким взглядом, с таким тоном шутить и говорить неправду? Может ли настолько густой и липкий мрак выйти из какой-то выдумки? Эдик явственно чувствовал, что прикоснулся тогда к правде, которая в голосе и взгляде Озорнова клубилась, как ядовитый черный дым, отравляющий всякого, кто вдохнет хоть клочок этой тьмы.
Он часто брал книгу Озорнова в руки, рассматривал обложку, от которой, несмотря на всю мультяшную условность рисунка, тянуло промозглой могильной тоской, раскрывал книгу, словно какой-то капкан, читал завораживающие и непонятные слова посвящения: «Лучше дрейфовать, чем дрейфить», – и скользил, скользил куда-то в темную глубину, где нет ни опор, ни ориентиров.
Проснувшись однажды посреди ночи, Эдик уставился во тьму перед собой, в которой угадывалось смутное роение абстрактных сгустков мрака, и обратил вдруг внимание, что простыня на его груди фосфоресцирует, словно испачкалась в каком-то растворе, излучающем в темноте тухлый полусвет. Он приподнял простыню, открывая голую щуплую грудь, и холодные губы ужаса присосались к сердцу. Вся грудь была покрыта… нет, не покрыта – она светилась какими-то подкожными огоньками, бледными, желтовато-зеленоватыми, движущимися. Словно бы под кожей ползали паразиты, мерцающие, будто светлячки. Личинки…
Он вспомнил это выражение Озорнова: личинки мертвых. Гнилостные звезды подкожного космоса, они кишели в хаосе, что искривляет любые орбиты и рвет паутину астрономических координат. Эти огоньки завораживали, гипнотизировали, и Эдик, глядя на них, сначала почувствовал головокружение, а потом канул в глубокий сон без сновидений.
Он и при ярком свете видел эти подкожные огоньки. Не так ясно, как в темноте, – но все-таки видел. И убедился, что их никто больше не замечает. Ни мама, ни папа, никто из родственников, приятелей, посторонних. Он носил огоньки на себе – или в себе – как тайную болезнь, вводящую его в замкнутый круг не то проклятых, не то избранных, которых никому из посторонних не дано ни понять, ни даже отличить от обычных людей.
Ночью свечение было таким сильным, что проходило сквозь майку и простыню. Днем одежда скрывала этот свет, хотя Эдику иногда казалось, что сквозь рубашку или майку он и при ярком солнце видит тусклые проблески.
«Я стал Невестой мертвецов», – думал он, и поганый холод разливался в крови, и билась меж черепом и мозгом мошкара зыбкого страха.
Иногда он открывал книгу Озорнова – в разных местах, наугад, – но, прочитав абзац-другой, поспешно захлопывал. Его начинал душить страх, хотя в прочитанном ничего страшного пока не попадалось. Книга казалась Эдику хищником, который подкарауливает разум: ты только открой ее, только начни вчитываться – и прыгнет на тебя из букв, как из густой листвы, неведомое нечто, поджидавшее жертву.
Открыв книгу в очередной раз, Эдик наткнулся на слова, которые произносит кто-то из героев повести:
«Но ведь есть же эволюция. Все от кого-то происходят. А почему от человека до сих пор ничего не произошло? Когда я об этом задумался, то и понял: от человека происходит труп. Это про курицу и яйцо непонятно – кто там первый был, а тут все понятно, яснее ясного. Сначала человек, а потом – труп. А тот, кто в ходе эволюции второй, тот выше первого. Эволюция, она же от простого к сложному идет, ну а труп сложнее человека. Он, во-первых, загадочнее, а потом, он же весь какой-то… он пугает. А ведь простое никого не пугает. Че простого-то бояться, правильно? Но от трупов всем не по себе, потому что они существа с секретом, с двойным дном, непростые твари».
Рассуждения персонажа показались Эдику странными. Что это в самом деле за логика такая! Труп сложнее живого человека, потому что… загадочнее и страшнее? Такой вывод смахивал на бред. Хотя… Эдик вспомнил, как лет пять назад смотрел на своего двоюродного дядю Никанора, лежавшего в гробу, и неприятно – до мурашек по коже – поразился, насколько же стал дядя Никанор после смерти другим существом. Чуждым, с нечеловеческим выражением неподвижного лица, пугающим, даже опасным, словно бы от этого существа можно ждать чего угодно – вплоть до самой дикой выходки. Впрочем, в его лице выражалось столько бесстрастного презрения к окружающим людям, что становилось ясно: никогда не снизойдет холодное это существо ни до какой выходки на глазах всех этих ничтожеств. Что-то такое чудилось Эдику в тот день, когда смотрел он в лицо мертвецу.
Он продолжил дочитывать абзац в книге:
«Вот когда я это понял, то и подумал: хорошо, ладно, мертвые происходят от живых, они выше нас на лестнице эволюции стоят, а от мертвых-то кто происходит? После каждой ступени всегда идет другая, более высокая. Так кто там над мертвыми встал – на ступень выше?»
Прочитав, Эдик вдруг понял смысл происходящего с ним. Его словно озарило. Части конструкции сложились и образовали фигуру, ясно нарисовавшуюся в уме. Не все, конечно, было понятно с той фигурой, но в целом выходила более-менее определенная схема.
Выше людей по развитию стоят мертвецы. Не те пустые оболочки, что лежат в земле, а страшные загадочные существа, которые вылупились из этих оболочек, как бабочка из кокона, и роятся где-то на изнанке нашего мира. Но эти живые сгустки теней тоже порождают из себя кого-то – еще более загадочного и страшного, чем они сами. Поэтому и откладывают свои личинки в нас, людей. Ведь есть же какие-то осы, которые откладывают личинки в гусениц. Только из тех осиных личинок получаются все те же осы, а тут возникает нечто новое, необычайное, нечто высшее, для которого мертвецы – пройденный этап, а люди – так и вообще давно отработанный материал, пригодный лишь служить чем-то вроде маточного раствора, питательной среды.
Эти мысли показались Эдику чрезвычайно важными, словно бы он наткнулся на некий научный принцип, который позволяет понять многие, доселе необъяснимые вещи.
Само собой, поделиться этим открытием он не мог ни с кем. Ни с друзьями, ни тем более с родителями. С этим новым знанием он погружался в одиночество, как утопленник, один на один со своим камнем на шее, погружается в глубину.
Однажды на улице он увидел девочку, младше его на пару лет,
