Прах и пепел - Владимир Владимирович Чубуков
Две взрослые женщины рядом с девочкой увлеченно болтали друг с дружкой, а девочка шла механически. В ее глазах застыл ужас, она словно бы видела впереди что-то чудовищное. Да она и впрямь видела это чудовищное – только не где-то перед собой, а внутри себя.
В изумлении застыв, провожал он девочку взглядом. А она – неужели почувствовала взгляд, липнущий к ее спине? – оглянулась, озабоченно шаря глазами по прохожим, и, когда взгляды соприкоснулись, Эдик вздрогнул. Он сорвался с места, поспешил за девочкой. Та отвернулась и больше не оборачивалась, но Эдику показалось, что с его приближением ее спина все сильнее напрягается. Сам же он, пока сокращалось расстояние меж ними, чувствовал нарастающий страх, от которого дыбились волоски на руках.
Наконец это чувство стало невыносимым, кожа покрылась липкой испариной, ослабевшие ноги грозили вот-вот подкоситься, и Эдик остановился, прекратил преследование. Он понял, что Невестам мертвых лучше не встречаться друг с другом: их близость не угасит ужас, который каждый носит в себе, а лишь сильнее разожжет.
Сколько еще таких, как я, думал Эдик, одиноких, затравленных страшной тайной, навалившейся почти невыносимой тяжестью? Сколько нас, неспособных ни с кем поделиться своим страхом? Да и как поделишься – никто ведь не поймет и не поверит!
Отныне он всегда, даже в самой шумной и многолюдной компании, чувствовал пронзительную тоску одиночества. Если б знать хотя бы, что ты можешь открыться кому-то подобному тебе, нанизанному вместе с тобой на вертел общей тайны, то уже не таким потерянным почувствуешь себя среди обычных людей. Но если с обычными людьми можно было общаться, пусть и не на всякую тему, то к себе подобным невозможно было даже приблизиться из-за парализующего страха, который отталкивал Невест мертвых друг от друга, принуждая каждую забиться в свою щель и не высовывать оттуда носа. Что ж это за проклятая штука – смерть, если приобщение к ней так разделяет и разъединяет!
Эдик заметил, что один из его подкожных огоньков сделался больше других, начал мерцать и даже изменил свой оттенок на красноватый.
Вместе с тем в груди возникло муторное предощущение, как за секунду перед приступом тошноты, только эта секунда застыла и тянулась мучительно долго, все не кончаясь, все никак не выплескиваясь в рвотном спазме.
Что-то произойдет, с замиранием думал Эдик, что-то скоро случится…
Он был в продовольственном магазине, когда в тревоге, внезапно охватившей его, начал всматриваться в окружающих людей, словно бы отыскивая знакомое лицо, которое заметил краем глаза и тут же упустил. Его взгляд задержался на взрослом мужчине; возбужденный и тоже как будто кого-то высматривающий, тот нервно полосовал пространство обеспокоенным взглядом, и губы его шептали что-то беззвучное. Когда Эдик встретился с ним глазами, мужчина застыл на месте, будто окаменев, а Эдика затошнило, и он быстрее выбежал на улицу, где склонился над тротуаром, и его вырвало.
В магазине меж тем раздались крики, началась паника. Сквозь витрину Эдик увидел: тот самый мужчина, поймавший его взгляд, набросился на какую-то женщину, прижал ее к полкам с продуктами и что-то делает с ней. Эдик немного переместился, чтобы выбрать угол обзора получше, и наконец рассмотрел: мужчина зубами вгрызся женщине в горло и взахлеб пьет ее кровь.
Ничего сверх этого Эдик не видел, но у него возникло явственное чувство, будто он наблюдал нечто невидимое, присутствовавшее там же. Это было похоже на марево, висящее в горячем воздухе – смутная прозрачная фигура, охватившая убийцу. Фигура, которая слегка мерещится, но попробуй только всмотрись повнимательней – и нет ничего.
Эдик расстегнул рубашку и бросил взгляд на свою грудь: самого большого светлого пятна под кожей уже не было. Какое-то глубинное чувство, вроде подводного течения, подсказывало ему, что одна из личинок в его груди вышла наружу, сформировавшись наконец во что-то… во что-то страшное и невидимое. И вышла она через взгляд, использовав подходящего человека. Эдик всего лишь встретился глазами с нервным мужчиной, а тот стал дверью для неведомой твари, которая вырвалась в мир через него.
Когда пришло понимание – внезапное, словно бы вложенное в голову в готовом виде, – Эдик тут же побежал прочь, чтобы как можно дальше оказаться от места кошмарного происшествия. Ему не хотелось видеть, что будет делать одержимый. Больше всего Эдик боялся вновь встретиться с ним взглядом.
Потом, придя в себя и успокоившись, Эдик начал думать. В фильмах ужасов показывают, что зараза живой смерти распространяется через слюну и кровь. Позволил себя укусить – и все, пропал! Но что было бы, если б зараза распространялась через взгляд? Глянул в мертвые зрачки, пересекся взглядом – и началось: трупные пятна уже покрыли тебя, и черви проползают сквозь твое сердце. Такой способ размножения мертвецов был бы куда эффектнее укусов.
Озорнов через взгляд передал Эдику личинки мертвых, и Эдик через взгляд передал что-то тому человеку в магазине. Что-то жуткое, выросшее из личинки. Невидимое, живущее по каким-то иным законам, нежели обычные существа. «Сначала оно двигалось внутри меня в виде светового пятна, – размышлял Эдик. – Потом выросло, приготовилось к выходу, но почему же не вышло наружу просто так, почему перешло по взгляду, как по туннелю, в другого человека, и тогда уже вырвалось в мир? Каким законам подчиняются эти существа? Да и что они, вообще, такое?»
В тот же день вечером Эдик прочел в интернете горячие новости о том, как маньяк-убийца в продовольственном магазине загрыз насмерть двух женщин и тяжело ранил подростка. Назвали и фамилию маньяка, сообщили, что прежде он привлекался за что-то к суду и лечился от какой-то психической болезни.
Эдик из этого понял одно: то, что вызревает в нем, ждет своего часа у него под кожей, и не просто выходит через взгляд, а ищет себе подходящего человека, который мог бы послужить дверью. Эдик ведь много с кем пересекался взглядами, но, заглянув именно в те глаза, почувствовал приступ тошноты. Во всем этом была какая-то система, какие-то свои законы, действие которых Эдик уже начал чуть-чуть постигать. Может быть, даже сами личинки мертвых, обитающие в нем, как-то прикасались к его разуму и приоткрывали тайны.
Эдик вдруг поймал себя на том, что охвачен нездоровым возбуждением, каким-то злым азартом, словно бы он уже не просто жертва неведомых сил, а их сторонник и соучастник. От этой мысли на душе стало так гадко, что захотелось побыстрее смыть с себя всю мерзость, всю грязь, всю эту трупную гниль, которая, казалось, облепила его с ног до головы. Да только как очистишься от грязи, которую не видишь?
Отца вызвали в полицию. Когда вернулся, рассказал, что писатель Озорнов найден убитым в своей квартире. Зверски убитым. Перед смертью ему выкололи глаза, затем вогнали в лоб, над переносицей, какой-то острый металлический предмет, – возможно, тот самый, которым выкалывали глаза.
– Спрашивали, где я был вечером в день убийства. Подозревали меня, – рассказывал отец. – Хорошо, что у меня железное алиби.
В тот вечер, когда был убит Озорнов, родители Эдика вместе со своими друзьями ходили на концерт в бывшем Доме культуры моряков. Там местный джаз-бэнд Сергея Корнеева выступал вместе с каким-то американским саксофонистом. Американские и европейские джазисты – не первосортные, конечно, – часто приезжали по приглашению Корнеева, чтобы отыграть концерт с его ансамблем. Супруги Голобоковы, завсегдатаи таких вечеров, были подписаны на СМС-рассылку с рекламой от организаторов, лично знали Корнеева и его друзей-музыкантов, приводили на их выступления знакомых.
Эдик, услышав про убийство писателя, взволновался, но виду решил не подавать. Тревога наполнила его сердце.
На четвертый день после этого известия Эдик проснулся под утро, еще в темноте, слегка разбавленной сумеречным полусветом, и увидел, что сразу несколько светлых пятен под кожей выросли
