Прах и пепел - Владимир Владимирович Чубуков
Дыра
Часть первая
Почти две трети лета – примерно с середины июня до середины августа – он проводил у бабушки в Черноморске. Дома, в Багрянове, нет моря, и лето там жарче и удушливей, хотя Багрянов и ближе к северу на полторы сотни километров, чем Черноморск. Можно даже решить, что над Багряновым чуть ли не проклятие повисло: зима и лето злей, каждое по-своему; с какой стороны ни зайди – ущерб отовсюду.
На этот раз Алеша приехал к бабушке поздновато, почти в конце июня, решал кое-какие дела. Чувствовал, что чем больше живешь на свете, тем больше у тебя «кое-каких дел», всасывающих твое время, словно губка влагу. Дальше будет, поди, только хуже. Отец вон бабушку три года уже не проведывал – все некогда и недосуг, лишь отделывался телефонными звонками.
Бабушка жила в старом дореволюционном доме о трех этажах. Подъезд был один, но внутри не имелось привычной для старых домов общей лестницы, которая, поднимаясь по центру дома, связывала бы этажи. Из холла вели к квартирам три двери: одна – в коридор первого этажа, другая – на лестницу ко второму этажу, третья – на лестницу к третьему. Этажи были почему-то изолированы друг от друга; перемещаться с одного на другой невозможно, кроме как через холл. Потолки в доме низковаты для старой архитектуры, зато первый этаж высоко поднят над землей. Под ним, в нижней части дома, располагался обширный подвал с кладовками по числу квартир, и были в том подвале неожиданно высокие потолки. Вела в него внешняя дверь на торце дома, второй же, внутренний вход располагался под лестницей, поднимавшейся на третий этаж. Входя в подвал, ты словно погружаешься в миниатюрную преисподнюю. На Алешу, когда он был еще дошкольником, это вечно темное подполье, куда жильцы ходили с фонариками и свечками, навевало жуть, липшую к детскому сердцу, как омерзительно сырая, холодная простыня.
Сейчас, в свои тринадцать лет, Алеша Зорницын уже вышел из-под власти детских страхов. Он повзрослел настолько, что даже начал сочувствовать старикам, над чьими немощами недавно лишь посмеивался равнодушно. Взглянув после долгого перерыва на бабушку Лиду, он впервые почти воочию увидел старость, наброшенную поверх нее, будто сеть из невидимых нитей, продавивших морщины на коже. Обнимая бабушку, обмениваясь поцелуями – она норовила поцеловать в губы, он же слегка уклонялся, и губы касались щек, – ощутил, что сжимает в объятиях нечто ветхое, готовое дрогнуть, как мираж, рассыпаться и улететь по воздуху.
Из окна бабушкиной кухни, с высоты второго этажа, открывался вид на огромный старый тополь, раскинувший крону на добрую четверть двора. Когда Алеша проходил мимо этого монументального древа, то и внимания не обращал на одну странность, однако теперь, глянув из окна, вдруг увидел в толстенном стволе овальное, как широко разинутый рот, дупло, которого прежде не было. В такое взрослый человек войдет не пригибаясь. Алеша смотрел на дупло и вспоминал: да точно ли его не было раньше, не путает ли он? Не могла же такая дырища возникнуть всего за год.
– Бабуль, слушай, – оторвался он от окна, – вот это дупло на дереве… не было же его раньше, правильно? Не было ведь?
Бабушка, ворожившая над угощением для внука, бросила искру короткого взгляда за окно, пожала плечами, промолвила:
– Почему не было? Всегда было.
Он опять обратился к окну, всмотрелся внимательно.
– Да не, бабуль, ну я же помню: не было его. Не было же!
– Ох, Лешик, Лешик! – покачала она головой; продолжать не стала.
– Да не может быть, чтобы я так все перепутал! – удивлялся он, глядя перед собой тем расфокусированным взглядом, с каким мучительно всматриваются в собственную память.
– Да ты у мальчиков спроси. У Цветкова, у Тютюника. Ты ж с ними все дерево облазил.
– Ну да, да… – задумчиво пробормотал Алеша. – Спрошу.
После обеда он спустился во двор и подошел к дереву.
Дупло начиналось примерно в полутора метрах над землей, может, чуть выше. В высоту достигало около двух метров, а в ширину – до метра. К стволу под дуплом был прибит небольшой деревянный брусок – вместо ступеньки: если поставишь на брусок ногу и схватишься рукой за нижний край дупла, то легко залезешь внутрь. Алеша хотел так и сделать, но почему-то остановился. Когда представил, как входит в дупло его голова, за ней – плечи, следом – все тело, то стало вдруг не по себе, словно дупло было жадной пастью хищника, одеревеневшего в ожидании жертвы. Темнота внутри дупла казалась холодной, хотя ни малейшего прохладного веяния от дупла не исходило; этот холод будто вливался через взгляд прямо в мозг, вместе с чернотой, как ее неотъемлемое качество. Алеше вдруг почудилось, что темнота в дупле… мыслящая. Это было так странно. Глядя в черное отверстие, он почувствовал ответный взгляд – грозный, внимательный и недобрый.
Все это в смутных ощущениях растеклось внутри Алеши, будто облако ила, взметнувшегося со дна. Алеша тут же отдернул руку от края дупла, словно испугался, что оно сомкнет на пальцах жадные створки и засосет в темноту.
Его друзей, Пашки Цветкова из второй квартиры и Женьки Тютюника из десятой, не было – куда-то умотали со двора, и Алеша отправился в одиночестве бродить по городу. Надо было посмотреть, где что изменилось за прошедший год, зайти на рынок, пройтись там меж прилавков, рассмотреть местные вкусности, которых не бывает в Багрянове, попробовать холодного квасу и лимонаду, завезенных из ближайших станиц – Варениковской, Динской, Староминской и других, заглянуть в магазины – продовольственные, книжные, видео-музыкальные, в общем, поздороваться с этим небольшим уютным городком, любимым и почти родным.
Он шел по утопающим в зелени улочкам самой старой части города. Солнце жарило с неба, но не с той злобной бесчеловечностью, как последнюю неделю в Багрянове; в жару вплетались порывы южного ветра, который здесь называли «моряк», потому что дул с моря, со стороны Турции, принося в город приятную свежесть.
Каждый раз, когда летом Алеша приезжал в Черноморск, в первый же день его посещало блаженное чувство освобождения: он словно вырывался из душной камеры, где неподвижный омертвелый воздух погружал в мучительное оцепенение, в котором хочется лечь, свернуться эмбрионом и застыть без мыслей и чувств.
Виталик Ямских, большеглазый, лопоухий, скуластый, с широким, по-жабьи, ртом рассказывал Алеше:
– В прошлом году, в начале сентября, тут свадьба была. Из четвертой квартиры хлыщ какой-то женился. Тут его и не знал даже никто, все учился где-то годами, в Москве, что ли, а свадьбу здесь справлял. Так они знаешь что устроили, жених с невестой? Решили, что брачную ночь проведут в дупле. Белья постельного туда натащили, залезли в дупло, а потом всю ночь оттуда крики и стоны, всю ночь он ее жарил без передыха! Утром они на землю спустились: шатаются, как пьяные, глаза горят, чуть не бешеные. После той ночи я у них и родился…
– Не понял, как это? – удивился Алеша.
– А так. – Улыбка искривила Виталькины губы, тени, окаймлявшие глаза, стали гуще; или это только показалось? – Я же помер летом, не помнишь разве? С мола прыгнул и башкой в воде ударился о какую-то конструкцию-хренукцию. А они меня обратно из смерти родили, как пылесосом высосали, прикинь! У них там и свой ребеночек тоже был, на моллюска похожий, ко мне все лепился, уродец, – так я его сожрал. Я быстро сформировался. Это когда первый раз рождаешься, тормозишь с непривычки, а по второму разу все быстрее. Когда из мамки моей новой вылезал, все у нее порвал. Хотел сначала между ног, – голова прошла, но дальше чего-то стопорнулось. Тогда пошел другим путем. Пузо ей стал прогрызать. Выбрался, осмотрелся: пипец – что такое! Кровищи! Я плохо соображал тогда, не понимал даже, кто я такой – зверь не зверь, черт не черт!.. Потом очухался и вспомнил: себя самого и все вообще, а тогда как животное был. Даже на двух ногах не мог ходить, руками в землю упирался. Ну и давай тикать, куда придется, ползком да вприсядку. В подвал забежал. Темно, хорошо, тихо. Так и живу там, а по ночам наружу вылазки делаю.
«Это сон, – подумал Алеша, – сон!»
– Конечно, сон, – подтвердил
