Прах и пепел - Владимир Владимирович Чубуков
Словно бы червячок подтачивал сознание.
И кстати, заметил Алеша, дверей здесь как-то многовато. Неужели тут лишние кладовки?
Коридор свернул вправо. Теперь двери были уже в стене не по правую, а по левую руку. И темнота после поворота, кажется, стала плотнее, тишина же сделалась глубже. То ли фонарик потускнел, то ли глаза привыкли, но свет уже не казался таким ярким. Двери выныривали из темноты и снова ныряли в нее. К запаху пыли примешалось что-то еще, какой-то знакомый запах, который Алеша никак не мог определить.
Когда коридор еще раз повернул, теперь уже налево, и запах усилился, Алеша понял: это же запах водорослей, гниющих на морском берегу. Алеше стало неуютно и тревожно.
«Зачем я здесь?» – подумал он, в очередной раз сворачивая. Неприятное чувство шевельнулось глубоко внутри: Алеше казалось, что нескончаемый коридор всасывает его в себя, как макаронину, и он проскальзывает в чью-то жуткую утробу.
Вдруг почудилось, что за каждой дверью кто-то стоит. Стоит и вслушивается, прижав ухо к внутренней стороне двери. Будто подвал населен тайными жильцами, о которых не знает ни одна живая душа.
После очередного поворота фонарик в Алешиной руке конвульсивно замигал и погас. Тьма, затопившая все, походила на вязкую грязь. Плотная, тяжелая, облепляющая, душащая. Словно тебя зарыли заживо в общую могилу с безвестными мертвецами, отделенными непрочной черной завесой, гнилостной плотью тьмы.
Где-то в сознании Алеши расширялась дыра, из которой, один за другим, выползали пауки страха – детского, подавляющего всякий здравый смысл, парализующего волю, – черные пауки, которых во тьме не разглядеть. Сгустками ужаса ползли они по контуру Алешиного сознания. Ползли по коже, по внутренностям – по нежным слизистым. Шорох маленьких лап напоминал шелест морской пены, лижущей мокрую кромку береговой полосы. Призраки гниющих водорослей колыхались во тьме, прикасались то к ноге, то к руке, то к лицу.
Кто-то дотронулся до Алеши, взял его пальцами за левое запястье. Алеша закричал от испуга, но крик вышел жалким – тихое хриплое сипение, как будто выходил воздух из проколотой резиновой камеры.
– Это я, – произнесла тьма или кто-то внутри тьмы, полностью слившийся с нею.
«Ты?» – хотел произнести Алеша, но недостало сил выговорить даже краткое слово.
– А ты правильно сделал, что пришел, – продолжал голос во тьме. – Иногда правильные поступки – самые гибельные. Бывает, человеку не хватает одного правильного шага, чтоб совсем погибнуть.
Наконец Алеша узнал говорящего, и страх стал глубже. Внутри Алеши словно бы открывался провал, в котором роились мелкие и крупные страхи. Голос, обратившийся к Алеше во тьме, принадлежал погибшему Виталику Ямских.
От пальцев, что сжимали Алешино запястье, по коже разливался холод. Другая рука, такая же холодная, шарила по телу, ощупывала грудь, плечи, шею, лицо.
Алеша хотел вырваться и побежать, но куда же бежать в такой тьме? Не приведет ли бегство в окончательный тупик в самых дальних закоулках ловушки, где оказался он, дезориентированный и беспомощный?
– Чтобы понять, – произнес Виталик, – тебе надо подняться и войти. Только так ты сможешь узнать все, что скрыли от тебя. Понимаешь, о чем я говорю? Подняться и войти.
– Куда? – прошептал Алеша; он сумел наконец выговорить слово.
– В дупло, – ответила тьма голосом мертвеца.
Алеша не помнил, как вышел из подвала, как вернулся домой. Он, кажется, заглянул к бабушке в комнату – та смотрела телевизор, – пробормотал «спокойной ночи» и пошел восвояси. А может, ему это только представилось, и никуда он не заглядывал, но молча прошел к себе в комнату. Лег не раздеваясь в постель. Долго лежал и смотрел в темноту.
То, что с ним произошло, не могло быть реальностью. Но это не было и сном. Вспоминая разговоры с отцом, посвящавшим в простейшие принципы психологии, Алеша решил, что пережил галлюцинацию. По словам отца, даже самые здоровые люди могут галлюцинировать во время реактивного психоза, вызванного стрессом или перенапряжением. Чем была вызвана эта галлюцинация – неясно. Но все неясное однажды найдет себе разумное объяснение, найдет обязательно. Иначе ведь и быть не может. С этими мыслями Алеша погрузился в сон.
Он был деревом – старым тополем во дворе. Дом, перед которым он рос, давно разрушен, двор превратился в пустырь. Листья на ветвях умерли, опали поздней осенью и зимой и не выросли уже по весне. Оцепеневшими змеями торчали голые ветви.
Грязные, истощенные люди подходили к дереву, отрывали свои головы – те легко снимались с плеч – и бросали в дупло. Проглатывая приношения, дерево, взамен голов, наделяло людей прозрением, сгустки которого клубились теперь, как жаркое марево, над каждым безголовым телом.
Увенчанные живым обнаженным прозрением, люди постигали суть вещей, суть самих себя и друг друга. Теперь они знали, кто для них друг, кто – враг. Враг – тот, кто снаружи. Друг – тот, кто внутри.
Нападая, каждый на ближнего своего, они уничтожали врагов – всех вокруг себя, – чтобы защитить друзей – свое внутреннее «я».
Их головы, пожранные деревом, выступали каплями смолы на ветках, набухали, увеличивались, уплотнялись. Страшными плодами свисали они с ветвей, равнодушно глядя на то, как извиваются внизу безголовые тела, нападая на себе подобных и защищаясь от них.
В сущности, все происходящее было калейдоскопом сновидений, которые дерево видело посредством голов, совокупленных с ним в единое целое.
Я сплю, думало дерево, я вижу сон, большой сон, вылепленный из малых снов.
Я сплю, думал Алеша, и должен проснуться, чтобы узнать то, что от меня скрыли.
Иначе реальность опередит меня и проснется, пока я буду спать. А этого нельзя допустить.
Этот день второй половины июля был жарок и неподвижен, как студень. Бывают изредка такие дни в Черноморске, когда ветер только меняет направление, но полностью не утихает. Морская бухта, которую город подковой окружил с трех сторон, и горная гряда на восточной ее стороне – лучшие условия для непрестанных ветров. Но в тот день воздух как оцепенел. Дым из труб двух цементных заводов поднимался вертикально. И висел над промзоной, раскинувшейся у подножия восточных гор, неподвижный слоистый белесый смог.
В такой день не хотелось и выходить со двора. Сидеть бы, не шевелясь, в тени, лениво глядя меж полуприкрытых век, истлевая от скуки, но только бы не бродить по дну затопившего город горячего вязкого киселя.
Алеша с Пашкой и Женькой сидели около тополя, в беседке, над которой покровительственно простиралась его крона. Засаленными старыми картами меланхолично играли в секу, болтали о всякой ерунде.
– А знаешь, какое клевое свойство у дупла? – внезапно перескочив с темы на тему, спросил Женька Алешу, и тот едва заметно вздрогнул при слове «дупло».
– Свой-ст-во, – с расстановкой пробормотал Пашка, ни к кому не обращаясь, рассеянно глядя перед собой.
Алеша молчал.
– Если залезть в дупло, – продолжал Женька, – то ты из дупла все будешь видеть четче, а тебя никто не увидит, даже если специально биноклем в дупло смотреть.
– Да ну, фигня какая-то! – не поверил Алеша.
– Не, не фигня, – вступился за свойство Пашка, – мы ж проверяли. Пойдем ко мне, – он положил руку Алеше на плечо, – из окна в бинокль позырим, а Жека в дупло слазит.
Алешу охватила смутная тревога, когда шел вслед за Пашкой: ох, нехорошее что-то, подумалось ему, выйдет из этой затеи!..
Окно в Пашкиной комнате – лучший наблюдательный пункт за дуплом. Пашка протянул Алеше бинокль. Женька меж тем забрался в дупло, растворился в его темноте. Алеша навел бинокль на дерево, подрегулировал фокус, вращая колесико между окулярами, – и не увидел ничего. На древесной коре вокруг дупла без труда можно было рассмотреть все бороздки, но внутри дупла стоял непроглядный мрак.
– Понял теперь? – улыбнулся Пашка и крикнул из окна: – Жек, а ну, покажись!
Женька выглянул из дупла, затем вновь скрылся в нем.
Алеша видел в бинокль, как Женькина голова выныривает из темноты, будто из жидкости, – зловещая улыбка кривится на губах, – и вот Женька опять пропадает в смолянистой тьме. Алеше стало жутко, потому что увидел невозможное: дупло было словно наполнено черной водой или нефтью, поверхность которой застыла
